Витгенштейн и современная философия

gordon0030@yandex.ru

Архив выпусков | Участники

↓№ 267↑

11.06.2003 Хронометраж

50:01

Стенограмма эфира

Как отличить логический позитивизм от аналитической философии? Уместен ли вопрос, что первично — материя или сознание — в контексте современной философии? Об основных законах научной методологии ХХ века и роли Людвига Витгенштейна в их формировании — философы Вадим Руднев и Олег Аронсон.

Обзор темы

Витгенштейн в каком-то смысле — единственный философ ХХ века, в том смысле, в каком были философами Сократ, Диоген или Ницше. То есть он своей жизнью был философ, а не только своими писаниями. В ХХ веке много великих философов — Бергсон, Гуссерль, Хайдеггер, Лакан, Делез, Деррида — но они жили жизнью обычных людей. Витгенштейн все время старался не заниматься философией — строил дом сестре на Алеегассе в Вене, раздаривал наследство, хотел уйти в монастырь, работал садовником, учителем начальных классов, санитаром, хотел переехать в Советский Союз и работать там на заводе. И это все была тоже философия. Поэтому ему принадлежит особая роль в истории ХХ века, он один из его главных, как сейчас говорят, «персонажей». Поэтому он, походя предвосхитил и первым сформулировал главные научные постулаты философии ХХ века.

В научной методологии ХХ века можно постулировать три главных тезиса:

1. Любая дедуктивная система, если она непротиворечива, то она неполна — некоторые теоремы в ней невозможно доказать. Это знаменитая теорема Курта Гёделя о неполноте. Гёдель был в широком смысле учеником Витгенштейна, так как был членом Венского логического кружка, для членов которого «Логико-философский трактат» был чем-то вроде Нового завета для ранних христиан. Отношения между Кружком и Витгенштейном были невероятно сложны. В. считал, что они понимают Трактат слишком догматично и не учитывают в нем самого главного. Суть революции в философии, которую провозгласил Венский кружок (на основе идей раннего Витгенштейна («Трактата») и Бертрана Рассела), состояла в том, что вся метафизика, то есть философствование, использующее сложные термины и понятия вроде бытия и сознания, является псевдофилософией. Она просто использует термины, за которыми не стоит никакого отчетливого смысла. Философией теперь объявлялась, в сущности, логика. «Цель философии — логическое прояснение мыслей» — это действительно цитата из «Трактата». Витгенштейн также писал по поводу того, какой должна быть новая философия: 6.53 Корректным методом Философии был бы следующий: не говорить ничего, кроме того, что можно сказать, то есть кроме естественнонаучных Пропозиций — то есть того, что не имеет с Философией ничего общего, — и тогда всегда, когда кто-то другой захочет сказать нечто метафизическое, указать ему на то, что он в своих Пропозициях не снабдил никаким Значением некоторые Знаки. Этот метод был бы для другого неудовлетворителен — у него не было бы чувства, что мы учим его Философии — но все же он единственно строго корректен (Перевод мой. — В. Р.).

Эту программу, конечно, нельзя воспринимать как реалистическую. Во-первых, в естественнонаучных Пропозициях зачастую содержится очень много метафизики, например, у И. Ньютона, Г. В. Лейбница, любимых Витгенштейном Г. Герца и Л. Больцмана, не говоря уже о Н. Боре и В. Гейзенберге. Можно ли эту программу воспринимать как корректный метод обучения кого-либо философии «Трактата»? Пожалуй, и это не так. В «Трактате» мы найдем много метафизических высказываний. На ближайших же страницах: «Этика трансцендентна...», «Бог не обнаруживает себя в Мире»... Хочется спросить: а откуда же это вам известно? И разве это ваш корректный метод философии?

Во-вторых, естественные науки, о которых говорит Витгенштейн, вовсе не так просты. Физика ХХ века вообще не может существовать без своих метафизических оснований. Так же, как и физика и астрономия Галилея, общая теория относительности, Второе начало термодинамики и т. д. — все это равным образом и физические, и метафизические доктрины. Витгенштейн сводит Философию к «Философской Логике» — не случайно это был один из вариантов названий Трактата, предложенных одним из издателей. Как общефилософская стратегия, давшая несколько интереснейших работ, среди которых такие шедевры, как «Логический синтаксис языка» Р. Карнапа, этот метод очень быстро себя исчерпал. Но как метод логической семантики он оказался весьма плодотворен в той ее линии, которую представляли Р. Карнап, У, Куайн и отчасти Г. Рейхенбах, и затем их восприемники и критики, Г. фон Вригт, Я. Хинтикка, С. Крипке, Д. Скотт, Р. Монтегю и другие замечательные философы логики ХХ века.

В конце «Трактата» В. писал нечто, что уже венцы не хотели понимать:

6.54 Мои Пропозиции для того, кто понял меня, в конце концов истолковываются как усвоение их бессмысленности, — когда он с их помощью — через них — над ними взберется за их пределы. (Он будет должен, так сказать, отбросить лестницу после того, как взберется по ней наверх.) Он должен преодолеть эти Пропозиции, тогда он увидит Мир правильно.

Кажется, что путь, предложенный здесь, — единственно правильный для такого мыслителя, каким был Витгенштейн, и для такого произведения, каким является «Трактат». Ведь по сути «Трактат» — это собрание связанных афоризмов, которые являются либо развитием логических Тавтологий, и поэтому, исходя из доктрины самого Трактата, асемантичны, либо это метафизические утверждения — стало быть, в соответствии с той же доктриной тоже бессмысленные. Надо понять их, увидеть то, что они показывают своей структурой и — да! — отбросить их. И кажется, что не правы те, которые рассуждают так (например так рассуждал Рассел): «Как же Витгенштейн говорит, что надо говорить только естественнонаучные пропозиции, а сам наговорил столько метафизики!» Он и наговорил ее для того, чтобы было что выбрасывать. В этом смысле путь Витгенштейна — сугубо дзэнский и этот афоризм в весьма дзэнском духе. «Кто хочет меня понять, тот должен понять, что я осел» или «убить Будду» и т. д. Лестница, которую надо отбросить, организует модель мира по вертикали, это одновременно путь наверх, путь познания, и возможность сорваться вниз, в пучину зла. По лестнице спускался с небес Шакъямуни. Лестница — символ креста и крестных мук, а также символ ступенчатости познания. С лестницы обычно срываются, возмечтав подняться на ней на небеса или на Луну, как это случается во многих фольклорных текстах. Мотив отбрасывания не-нужной лестницы, кроме того, — дерзко-дзэнский, вызывающий, он говорит: обратной дороги нет, мы уже достигли совершенства, а то, при помощи чего мы его достигли, это черновик — он нам более не нужен. В соответствии с этим один из лидеров Венского кружка Рудольф Карнап предлагал так и поступать читателям с «Трактатом» — прочитать его и выбросить. Кроме того, учитывая, что книга Фрейда «Толкования сновидений», была одна из наиболее актуальных для Витгенштейна и если верить материалам и биографическим реконструкциям, то отбрасывание лестницы — символа полового акта — прочитывается как зашифрованное автобиографическое заклинание самому себе — оставить путь порока (= логических бессмысленных проблем; Рассел утверждал, что Логика отождествлялась Витгенштейном с чем-то глубоко интимным, личным) и ступить на путь аскезы (= этики, мистического, безмолвного).

Последний тезис Трактата:

7. О чем нельзя сказать, о том должно умолкнуть (в более привычном переводе О чем невозможно говорить, о том следует молчать) для венцев был вообще непонятен и неприемлем. Хотя именно он оспаривал теорему о неполноте Гёделя, делал ее, как говорил о ней сам Витгенштейн, ненужной. «Гёдель судит о том, о чем надо умалчивать, что само показывает себя в знаках».

Почему словами нельзя высказать всего? Какова здесь позиция Витгенштейна? Каковы ее истоки? Конечно, это прежде всего романтическая традиция — «Невыразимое подвластно ль выраженью?» (В. А. Жуковский). Традиция эта носит отчетливо эгоцентрический характер, и это очень важно. Себе сказать можно все, что угодно, но то, что можно сказать только себе, нельзя передать другому человеку — это проблема позднего Витгенштейна, известная как «аргумент против индивидуального языка». То, что говорится только себе, — это не речь. Но при этом другому можно объяснить очень мало. Почти ничего. Почему?

Допустим, я хочу сказать: «Необходимо быть правдивым и порядочным при любых обстоятельствах». Упростим эту пропозицию до логической формулы:

(x) ∀ x (p & q)

То есть для всех х необходимыми являются свойства p и q. Допустим, это мой нравственный закон. Я считаю его универсальным, то есть распространяю его на всех вменяемых людей. Но я при этом точно знаю, что это мой личный («private») закон, который не может быть никому преподан в словах, потому что прекрасно понимаю, что далеко не всегда возможно одновременно быть правдивым и порядочным. Например, я могу себе представить непорядочного человека, говорящего правду там, где нравственнее промолчать или даже солгать. Но я в моем privacy, постараюсь найти выход из сложного положения, подобного описываемому. Однако при этом я не смогу дать исчерпывающих инструкций, когда надо солгать или промолчать, говорить правду опасно или даже безнравственно. Я могу лишь показать своим собственным поведением, как я поведу себя в том или ином случае.

Может быть, такое понимание Витгенштейна слишком прямолинейно. Но последний тезис «Трактата» отличается от большинства остальных своей заостренной экзистенциальностью. После таких слов было бы глупо начать писать и издавать другие книги, и единственно возможным было то, что и сделал Витгенштейн, — замолчать на самом деле. Поэтому так справедливо в прагмасемантическом плане сравнение «Трактата» с книгой «Даодедзин» — «Дао, которое выражено словами, не есть подлинное дао. <...> Тот, кто знает, молчит. Тот, кто говорит, не знает», — а судьбу Витгенштейна — с судьбой Лао-цзы, который, написав свой трактат, по преданию, передал рукопись начальнику стражи родного города и покинул навсегда его пределы.

Сводится ли витгеншейновское учение о различии между сказанным и показанным просто лишь к тому, что сказанное конвенционально, а показанное иконично? Как в детской игре: «Где мы были, мы не скажем, а что делали, покажем»? Так или иначе, иконическое, показанное, молчаливей конвенциональной дескрипции, так же, как ближе к оригиналу изображение по сравнению с описанием. Как лучше один раз молча увидеть, чем сто раз слышать, не видя. (Наша культура видеоцентрична в силу физиологических причин — большинство информации проходит по зрительному каналу.)

Но разве танцующая балерина «молчит»? Даже если предположить, что мы не слышим музыку.

2. Второй методологический принцип: (Если мы исходим из того, что верен первый тезис, в соответствии с которым любая непротиворечивая система неполна), то изучать любую систему можно только при помощи дополнительных систем описания. Это широкое философское истолкование принципа дополнительности Нильса Бора, в соответствии с которым элементарную частицу можно описать адекватно, если она будет описана и как частица, и как волна. Примерно так же понимал дело при описании культуры Ю. М. Лотман, который писал, что неполнота описания объекта должна быть компенсирована стереоскопичностью систем описания.

Но в основе этого тезиса также Витгенштейн. Это опять-таки противопоставление логического и мистического, того, что может быть сказано, и того, о чем необходимо молчать. Здесь в основе лежит интерпретация Витгенштейном теории типов Рассела. Рассел разработал «Теорию типов» для снятия парадокса теории множеств. Вот как он сам излагает ее суть в «Моем философском развитии»: «Проще всего проиллюстрировать это на парадоксе лжеца. Лжец говорит: „Все, что я утверждаю, ложно“. Фактически то, что он делает, это утверждение, что оно относится к тотальности его утверждений, и, только включив его в эту тотальность, мы получаем парадокс. Мы должны будем различить суждения, которые относятся к некоторой тотальности суждений, и суждения, которые не относятся к ней. Те, которые относятся к некоторой тотальности суждений, никак не могут быть членами этой тотальности. Мы можем определить суждения первого порядка как такие, которые не относятся к тотальности суждений; суждения второго порядка — как такие, которые отнесены к тотальности первого порядка и т. д. ad infinitum. Таким образом, наш лжец должен будет теперь сказать: „Я утверждаю ложное суждение первого порядка, которое является ложным“. Он поэтому не утверждает суждения первого порядка. Говорит он нечто просто ложное, и доказательство того, что оно также и истинно, рушится. Такой же точно аргумент применим и к любому суждению высшего порядка».

По мнению Витгенштейна, «Теория типов» излишня, так как необходимо, чтобы логическая запись сама, не прибегая к сильной прагмасемантике, показывала противоречивость того или иного суждения.

3.333 Функция не может быть собственным аргументом, поскольку Знак Функции уже содержит в себе Протокартину своего аргумента, которая не может содержать самое себя. Предположим, например, что Функция F (fx) могла бы быть собственным аргументом; тогда должна была бы иметь место Пропозиция: «F (F (fx))», и в ней внешняя Функция F и внутренняя функция F должны обладать разными значениями, так как внутренняя Функция имеет форму φ (fx), а внешняя ψ (φ (fx)). Общим у них является лишь буква «F», которая сама по себе ничего не означает.

Это сразу становится ясно, когда мы вместо «F (Fu)» напишем «(∃ φ): F (φ u) x φ u = Fu». Тем самым устраняется парадокс Рассела.

Витгенштейн исходит из того, что Знак Функции (переменной) содержит в себе Протокартину (прототип, образец) своего аргумента, то есть, скажем, Знак Функции «X — жирный» содержит в себе возможный аргумент «свинья». Эта Протокартина не может содержать самое себя, так как она уже не является переменной. Таким образом, нельзя построить Функцию функции, потому что иначе получится свинья свиньи. Но что будет, если попытаться построить такую саморефлексирующую функцию? Это будут просто две разные функции. Вот как подробно комментирует это место «Трактата» Х. О. Мунк: «Может ли в функции „x — жирный“ сама функция (x) занять позицию своего аргумента „x“? Допустим, что может. Тогда ее можно записать как F (f). Но, говорит Витгенштейн, то, что занимает эти две позиции, является не одним символом, а двумя. Тождество знака, как надо помнить, гарантируется не его физической наружностью, но употреблением. Знаки, имеющие совершенно различную наружность, но одно и то же применение, являются одним и тем же символом; знаки, которые имеют одинаковую наружность, но по-разному применяются, являются различными символами. Но в случае, когда знак „F“ находится за скобками, он является другим символом по сравнению с тем случаем, когда он находится внутри скобок, поскольку он имеет разное применение. Однако тогда мы не сможем построить выражение, в котором один и тот же символ выступает одновременно и как функция, и как ее собственный аргумент. Идея Витгенштейна состоит в том, что в корректной записи будет видна невозможность такой конструкции, и именно это и устраняет расселовскую теорию типов. Другими словами, в корректной записи нельзя построить самореферирующую пропозицию без того, чтобы не стало очевидно, что внутренняя пропозиция содержит функцию, отличную от функции, содержащейся во внешней пропозиции. Но тогда станет очевидным, что нельзя построить самореферирующую пропозицию. Ибо, совершая такую опрометчивую попытку, мы с очевидностью убеждаемся, что у нас получается не одна самореферирующая пропозиция, но две разные пропозиции. Короче, теория типов совершенно необязательна, поскольку в корректном символизме проблема, с которой имел дело Рассел, просто не возникает. Она исчезает в самой операции со знаками».

Анализ «Теории типов» Рассела Витгенштейном служит ярким примером практического применения витгенштейновской теории, разграничивающей то, что может и должно быть сказано, от того, что может быть только показано, или обнаружено, в логической структуре пропозиции или любой другой Картины. Следуя бритве Оккама, Витгенштейн как бы говорит: язык, если его правильно применять, сам обнаруживает невозможность самореференции — никакие теории тут не нужны.

3. Третий методологический принцип научной философии ХХ века — философское расширение так называемого «соотношения неопределенностей» Вернера Гейзенберга, в соответствии с которым нельзя одновременно измерить координату и импульс элементарной частицы. Этот принцип можно сформулировать таким образом. Если быть более точным при описании одного объекта, придется быть менее точным при описании другого. Этот принцип также сформулирован Витгенштейном в самой последней его работе «О достоверности»: он может быть назван принципом дверных петель. Там Витгенштейн писал: «Вопросы, которые мы ставим, и наши сомнения основываются на том, что определенные предложения освобождены от сомнения, что они словно петли, на которых вращаются эти вопросы и сомнения. <...> Если хочу, чтобы дверь поворачивалась, то петли должны быть неподвижны».

Итак, В. предвосхитил три основополагающих принципа научной, можно даже сказать, естественно-научной философии ХХ века. Разумеется, его роль этим не ограничилась.

Существует как бы два Витгенштейна — ранний («Трактат») и поздний («Философские исследования»). Ранний Витгенштейн создал Венский логический позитивизм, сам совершенно отказываясь от этой роли. О его эксцентричных выходках на заседаниях Венского кружка ходили легенды. Он поворачивался к ним спиной и молчал или читал стихи модного тогда Рабиндраната Тагора. Поздний Витгенштейн создал целую серию философских направлений — теорию речевых актов Джона Остина, семантику возможных миров Хинтикки, лингвистическую апологетику Хадсона, лингвистическую терапию Уиздома. Все эти направления вместе объединяются названием аналитическая философия. Основной принцип аналитической философии состоит в том, что на «основной вопрос философии» — что первично: бытие или сознание — она отвечать отказывается. Первичен язык, человеческий язык. Наша реальность — это реальность языка. В этом смысле реальность морфологична, как морфологичен язык.

Вот рассуждение о реальности в духе современной аналитической философии, опирающейся на Витгенштейна. Разложим для этого слово реальность на семантические составляющие. Итак, реальность это:

(1) совокупность всего, что существует;

(1.1) совокупность всего, что существует независимо от человеческого сознания;

(1.2) совокупность всего материального.

Прежде всего, реальность, таким образом, противоположна вымыслу, всему тому, что мы изучали до этого. Эту противоположность мы и попытаемся подвергнуть деконструции.

Чрезвычайно большие сложности связаны с понятием существования. Сложности эти можно в двух словах описать так.

Глагол «существовать» существует одновременно в двух функциях — как предикат и как квантор — а именно квантор существования. Когда мы говорим, что, например, «существует много интересных вещей», то мы используем это понятие в его кванторном значении, как бы приписывая его всему высказыванию и забывая о его предикативном значении. Но тот факт, что высказывание «Не существует многих интересных вещей», — то есть отрицание этого предыдущего высказывания, делает предложение бессмысленным, позволяет задуматься о том, является ли вообще существование обычным предикатом. Но тогда остается еще такой парадокс: например, когда мы говорим, «Ведьм не существует», то мы высказываем нечто вроде: «Существуют такие ведьмы („существовать“ как квантор), которые не существуют (существовать как предикат)».

Этот парадокс можно разрешить при помощи различных логических процедур. Например, при помощи расселовской теории дескрипций, но он продолжает существовать психологически в виде максимы: «Как же это не существует, если про него можно сказать, что оно не существует. Если бы оно не существовало вовсе, то не о чем было бы вообще говорить». Стало быть, оно как-то существует в моем сознании и в сознании окружающих, в воображении, в некоем «третьем мире».

Мы говорим, что Шерлок Холмс никогда не существовал, но это значит, что любое высказывание о нем не должно иметь смысла. Однако мы интуитивно прекрасно чувствуем, что высказывание: «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» в каком-то смысле истинно, а фраза «Шерлок Холмс был женат» или «Шерлок Холмс прекрасно играл на виолончели» в каком-то смысле ложна. Они истинны и ложны в возможном мире рассказов Конан-Дойла и разговоров вокруг этих рассказов. Но раз возможны эти разговоры вокруг несуществующих рассказов, значит, в каком-то смысле, говоря, что Шерлок Холмс не существует, мы каким-то образом производим насилие над нашим языком «злоупотребляем» (misuse) им.

Итак, разграничить реальное и вымышленное по признаку существования оказывается очень трудно. И здесь можно говорить, скорее, о некоем «совокупном опыте» восприятия реального и вымышленного.

Второй признак — независимость реальности от сознания. Здесь все тоже очень не просто. На протяжении тысячелетий конкурируют две противоположных философских традиции — объективно-материалистическая и субъективно-идеалистическая. Первая придерживается тезиса о независимости реальности от сознания, вторая говорит, что только сознание реально или наоборот, что реальной является реальность, к которой неприменимо понятие существования или несуществования, и которая противопоставлена эмпирическому опыту.

Феноменологическому сознанию человека конца XX века трудно представить, что нечто может существовать помимо чьего-либо сознания (тогда кто же засвидетельствует, что это нечто существует?).

Третье свойство реальности — это ее материальность. Представляется, что здесь дело обстоит так же сложно, как и с независимостью от сознания. Думается, что невозможно представить себе как неоформленную незнаковую материю (так сказать просто материю в чистом виде), так и нематериализованного каким-либо образом знака (план выражения для знака функционирования не менее важен, чем план содержания). Феноменологически противоречиво говорить, что «этот камень лежал на земле тысячи лет», и, стало быть, есть материя. Но, возможно, тогда не было слова «камень»? Можем ли мы себе представить, что нечто неназванное лежит (но тогда ведь могло не быть и слова лежит!») просто каким-то образом субзистирует на неназванной земле? Можно сказать, что идея о том, что камни существовали тысячи или миллионы лет, принадлежит каким-то определенным языковым играм (например, археологии), но отнюдь не всем играм. В философской языковой игре конца XX века очень трудно представить себе нечто материальное само по себе и само для себя, не связанное со своим семиотическим субстратом.

И опять-таки нельзя сказать, что вымышленное — это всегда нематериальное. Шерлок Холмс не существует, пишет американский аналитический философ Барри Миллер, потому что он «онтологически неопределен, мы не знаем, сколько у него было волос на голове и что он ел на завтрак». Но я могу на это возразить, что не знаю количества волос на голове Барри Миллера, и тоже никогда с ним не завтракал.

Но Шерлока Холмса в принципе, с необходимостью нельзя пригласить на завтрак, а Билла Клинтона теоретически можно.

Но если детям приглашают на Рождество или на Новый год Деда Мороза и Снегурочку, разве можно после этого говорить, что Дед Мороз и Снегурочка не принадлежат каким-то образом реальности?

Человек, которому внушили, что Шерлок Холмс — реальное лицо, вполне мог бы пригласить Шерлока Холмса на обед. И Шерлок Холмс мог бы прийти к нему на обед не менее реальный, чем Дед Мороз или Санта Клаус, например, в виде одетого Шерлоком Холмсом актера.

Мне кажется, полагать, что нечто существует, реально, равносильно тому, чтобы полагать, что некто полагает, что нечто существует. Поэтому бессмысленно говорить, что ведьм не существует и средневековая культура коренным образом заблуждалась относительно их существования. Быть может, пройдет несколько тысяч лет, и люди сочтут разумным сомневаться в существовании холодильников, а существование ведьм станет совершенно очевидным.

Можно сказать, что для людей почему-то важно, чтобы что-то считалось вымышленным, а что-то оставалось реальным. Вероятно, потому, что вымышленное — это более просто организованное, им легче манипулировать. Вымысел — это упрощенная реальность.

Мне представляется, что реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем воспринимать реальность, не пользуясь системой знаков. Поэтому нельзя сказать, что система дорожной сигнализации — это знаковая система, а система водоснабжения — незнаковая. И та и другая одновременно могут быть рассмотрены и как системы вещей и как системы знаков.

По нашему мнению, специфика понятия реальности как раз состоит в том, что в ней огромное количество различных знаковых систем и языковых игр разных порядков и что они так сложно переплетены, что в совокупности все это (реальность) кажется незнаковым. При этом для человеческого сознания настолько важно все делить на два класса (это обусловлено психофизиологически — межполушарной асимметрией), — на вещи и знаки, на действительное и выдуманное, что ему (сознанию) представляется, что это деление имеет абсолютный онтологический характер.

Но мы не хотим сказать, что понимание реальности как семиотической системы, подразумевает, что реальность — это нечто кажущееся, «нереальное». Утверждать это — значило бы просто повторять идеалистическую философию. Что же нового дает такой подход, в соответствии с которым реальность понимается как знаковая система? Прежде всего, такое понимание подразумевает правомерность подхода к реальности как к другим знаковым системам — естественному языку и «вторичным моделирующим системам». То есть применительно к такому пониманию можно говорить о морфологии реальности.

Представим себе поездку в поезде. Слышится стук колес, пассажир думает о чем-то своем, или читает какую-то книгу, в соседнем купе плачет ребенок, слышится разговор соседей, но речь их непонятна (они говорят, кажется, по-эстонски), по радио передают популярную мелодию; пассажир видит в зеркале свое отражение, другие соседи едят, кто-то храпит, за окном сменяются пейзажи. Вот примерно такова наша модель реальности. Это принципиально многоканальное сообщение, многое из которого воспринимающему совершенно не нужно, и поэтому он не обращает внимания на семиотичность львиной доли сигналов, а воспринимает их как нечто незнаковое, как помехи.

Другой пример. Человеку, находящемуся в депрессии или в состоянии психоза преследования, мир вокруг представляется ужасным. Такова его реальность. Психотик-параноик идет по улице и отовсюду ему угрожает смертельная опасность. Проходящий человек как-то странно посмотрел (следят!), из-за угла вынырнула машина (ведь все подстроено, надо быть начеку!), дорожки специально не посыпаны песком (ясно, ведь все сговорились!). Эта «прогулка по психотической улице» взята нами из исследования современного психотерапевта. Для подобного сознания реальность такова, какой она ему кажется. Стабильность улицы, по которой идет такой человек, будет заключаться не в ее материальных качествах, которые как раз будут меняться, а в семиотических, в том, что это улица Качалова или Сивцев Вражек.

Рассмотрим теперь еще более простую ситуацию — поездку в трамвае. Ясно, что при этом что-то можно делать, а чего-то нельзя, а что-то обязательно нужно. Например, обязательным считается брать билет, можно сидеть или стоять, но нельзя, скажем, лежать. Вот мы описали поездку в трамвае с точки зрения деонтической модальности. Можно также представить себе удачную и неудачную поездку в трамвае (здесь будет задействована аксиологическая модальность). С точки зрения эпитемики, чтобы поехать на трамвае, нужно знать номер маршрута, направление и пункт конечной остановки. Неведение или неполное знание может привести к ошибочным действиям. С точки зрения темпоральной ясно, что нужно более или менее знать расписание (хотя бы тот факт, что ночью трамваи не ходят). С точки зрения пространства важно, откуда, куда и с какой скоростью едет трамвай. Наконец с точки зрения алетики понятно, что на трамвае невозможно пересечь Ламанш. Актуализировав нарративные модальности применительно к такому небольшому отрезку повседневной реальности, как поездка на трамвае, можно выстроить нечто вроде модального нарративного дискурса, но уже не вымышленного, а повседневно-реального. Вот конфигурация Ах+, D+, УЗ+, AL+, T+, S+, которую можно охарактеризовать как «удачная поездка»: пассажир вошел с задней двери, уступил место старушке (деонтика), народу было мало, пассажиры не толкались и не переругивались (аксиология), трамвай шел быстро и ни разу в дороге не сломался (пространство), пассажир, о котором идет речь, сел на свой маршрут и доехал благополучно до своей остановки (эпистемика), трамвай не опаздывал (время), и никаких чудес не случилось, трамвай не превратился в «заблудившийся трамвай» (алетика).

А вот неудачная в модальном плане поездка: пассажир ждал трамвая полчаса, вагон был битком набит людьми, поэтому билет взять не удалось, тем не менее вскоре появился контроллер и пассажиру пришлось заплатить штраф, всю дорогу он ехал стоя, трамвай два раза сходил с рельс, водитель не объявлял остановок вовсе или объявлял так, что ничего нельзя было понять, и поэтому пассажир понял, что едет в совершенно неизвестном ему направлении, когда было уже поздно.

Так средний человек проживает практически всю свою жизнь, не замечая, что он существует в повышенно и напряженно семиотизированном континууме.

Вот так может строиться аналитическая философия реальности на основе идей Витгенштейна.

Вот еще одна история в духе философии Витгенштейна, принадлежащая современному философу Солу Крипке. Некий француз, никогда не бывавший в Англии, разделяет расхожее мнение, что Лондон — красивый город, которое он выражает пpи помощи фpанцузского высказывания: Londres est jolie.

Однако данный геpой отпpавляется в стpанствия, после долгих пеpипетий попадает в Англию и поселяется в одном из самых непpиглядных pайонов Лондона. Он не отождествляет в своем сознании этот гоpод, в котоpом он тепеpь живет по воле судьбы, с тем гоpодом, котоpый он называл по-фpанцузски Londres и по поводу котоpого pазделял мнение, что Londres est jolie. Гоpод, в котоpом он тепеpь живет, он называет по-английски London и pазделяет мнение (никогда не бывая в истоpическом центpе гоpода и все вpемя пpоводя в своем гpязном кваpтале), что — London is not pretty. Итак, в «феноменотическом сознании» этого пеpсонажа стало одним гоpодом больше. Эта философская притча учит тому, что реальность состоит не из вещей, а из слов.

Современные постмодернисты не очень любят Витгенштейна за то, что он выражался предельно простым языком, без всякой терминологии, в то время как их язык, язык Делеза и Деррида, предельно и заостренно сложен. Как это ни парадоксально, подражать легче такой вычурной сложности, чем выстраданной витгенштейновской простоте, поэтому у постмодернистов эпигонов больше, чем у Витгенштейна.

Повторю, что отличие Витгенштейна от всех остальных философов — парадоксальность его жизненно-интеллектуальной позиции. С одной стороны, крутой интеллектуал, с другой, философ жизни — в самой жизни. Человек, не только не получивший законченного философского образования, но никогда не читавший Аристотеля. В ХХ веке никто так не вынашивал жизнью свою философию, как он. И результат налицо.

Библиография

Витгенштейн Л. Избранные философские работы: В 2 т. М., 1994

Грязнов А. Ф. Эволюция философских взглядов Л. Витгенштейна. М., 1985

Крипке С. Загадка контекстов мнения//Новое в зарубежной лингвистике. 1987. Вып. 18

Руднев В. Витгенштейн и ХХ век//Вопросы философии. № 3. 1998

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. СПб., 2000

Руднев В. Божественный Людвиг: Витгенштейн — формы жизни. М., 2002

Anscombe G. E. M. An Introduction to Wittgenstein Tractatus. L., 1960

Black M. A. Companion to Wittgenstein’s Tractatus. Ithaca, 1966

Gödel K. Über formal unentscheidbare Sätse der Principia Mathematica und verwandter Systeme 1//Monatsshifte für Mathematik und Physik. 1931. № 38

Janik A., Toulmen S. Wittgenstein’s Wienna. L., 1973

Ludwig Wittgenstein: Critical Assesments. L., 1986. V. 1–4

McGuinnes B. Wittgenstein: A Life. Oxford, 1989

Monk R. Wittgenstein. L., 1991

Mounce H. Wittgenstein’s Tractatus: An Introduction. Chicago, 1981

Stenius E. Wittgenstein’s Tractatus: A Critical expositions of its main lines of thought. Oxford, 1960

Waismann F. Wittgenstein und der Wiener Krais. Oxford, 1967

Тема № 267

Эфир 11.06.2003

Хронометраж 50:01

www.ntv.ru

Сайт управляется системой uCoz