Обратная связь
gordon0030@yandex.ru
Александр Гордон
 
  2003/Июнь
 
  Архив выпусков | Участники
 

Зачем философия?

  № 271 Дата выхода в эфир 19.06.2003 Хронометраж 50:33
 
С Стенограмма эфира

Уже Гегелем в XIX веке был поставлен вопрос о «конце философии»: философия, по Гегелю, не умирает, но она уже и не развивается. Почему, несмотря на более чем 2000-летнюю историю, существование философии снова и снова ставится под вопрос? Как идентифицирует себя сама философия, едина ли она, или мы имеем дело с несоизмеримыми «философиями»? О границах и территориях философии — философы Анатолий Ахутин и Владимир Калиниченко.

Участники:

Ахутин Анатолий Валерьянович — философ

Калиниченко Владимир Валентинович — кандидат философских наук

Материалы к программе:

Из статьи А. В. Ахутина «Дело философии»:

Вообще говоря, дело философии — всегда новое, и у Аристотеля, не говоря уж, например, о неоплатониках, мы найдем существенное переосмысление этого дела. Но начало всегда особо показательно. Таково существенное ограничение, но и уточнение нашего дела.

...Мы собираемся заняться философией. Мы несем свои документы на философский факультет. Что если на пути нам встретится некий Сократ и, по своему обычаю, задаст вопрос: «Куда это ты идешь, любезнейший?» «Учиться философии», — ответим мы. «Похвально, друг мой! Но чему, собственно, ты хочешь выучиться, обращаясь к философии? Какому такому делу? — Вот если бы ты шел в консерваторию, было бы понятно, что ты хочешь научиться играть на каком-нибудь инструменте или сочинять музыку. Гармония звуков зовет и влечет тебя. К чему же влечет тебя призвание философа, которое ты, видимо, почувствовал в себе? ...Ведь учиться, не значит ли прежде всего овладевать каким-то тонким искусством, техникой своего будущего дела?..

...Так если тебя занимает философия, — ... на чем хочешь ты сосредоточить внимание, в чем именно специализироваться?»

Сможем ли мы ответить Сократу — или самим себе — на эти вопросы? Или мы надеемся уяснить ответы потом, по ходу самого дела?..

Современный математик, к примеру, пожалуй, и может отшутиться: «Математика — это то, чем занимаются математики». В этой вроде бы шутке содержится, однако, намек для понимания сути дела. ...Не дело математики выяснять, чем, собственно, занимаются математики. Не так у философов. Есть, конечно, школы, направления, традиции, «измы», но это-то и значит, что каждый крупный философ — основоположник «изма» — норовит переосмыслить все дело в целом, как бы заново — с самого начала — родить саму философию, и речь идет не только о содержании учения, но и о методе философствования, т. е. о самой сути философского дела. Если, как говорят философы, речь в философии идет о первых основах, может ли каждый философ не быть некоторым образом первым, основоположником, может ли он вообще — в качестве философа — принадлежать какой-нибудь школе, даже традиции, т. е. что-то продолжать, а не начинать?

...Что общего, можем и должны мы спросить между логическим систематизмом Аристотеля и логическим же систематизмом, скажем, Гегеля? Все это вовсе не просто разные философские учения, но разные — еще не известно, как совместимые — формы философской мысли, разные самоопределения, самосознания философии в самой сути ее дела. При таком различии в самой технике работы, в каком смысле мы можем говорить, что они занимаются одним делом, а именно — философией? Сверх того: по каким признакам мы сможем отличить работу собственно философскую от сочинений, трактующих о тех же «предметах», но нефилософским образом?

...В чем ... особенность [философского дела], единственность, строгость? Что за искусство (ремесло, профессия, специальность) философия, в чем своеобразная техника философского дела?

...Чем занята философия, с чем она имеет дело? Что это за мудрость (софия), которой увлечен мудролюбец — Если же мы обратим внимание на само хранившееся веками название этого дела — фило-софия, мудро-любие (а не, скажем, софио-логия или наука о мудрости) — рождается еще одно недоумение: что это за «деловое» отношение к «предмету» — любовь, дружба («филия»)? Какая тут может быть «техника», строгость, дисциплина?!

Все эти вопросы суть разные стороны одного вопроса — вопроса о призвании философа...

Не забудем впрочем, что мы пока еще в преддверии философии. Спросим же себя: а нас-то что влечет к философии? Что за побуждение — интерес, любопытство, озадаченность, недоумение — толкает нас к этому странному занятию, так что и не умея ответить на все эти сократические вопросы, мы интуитивно обращаемся именно к философии, ждем ответов от нее самой?

В самом деле, почему, обращаясь именно к философии, мы думаем — или подозреваем, — что ни науки, ни религии, ничто другое не удовлетворит этого — философского — любопытства?..

Тем более, ходят слухи — и мы в них наслышаны, — будто философия это и есть сама «строгая наука», если и не наука наук, то логическое, методологическое, гносеологическое или феноменологическое обоснование самой возможности наук, научное основание научности вообще, истинности научного мышления. Стало быть, чтобы войти в философию, надо первым делом освоить научный метод мышления, освоиться в какой-нибудь конкретной науке.

Впрочем, слышно и другое: философия де коренится в том же опыте, что и религия, растет, как и все в культуре (в том числе и сама наука), из культа, вводит «естественный разум» в веру или растолковывает, раскрывает содержание прямого откровения, уже как-то систематизированного богословием. А это значит, что верная ориентация мысли требует приуготовления в опыте веры и вырабатывается техникой богословствования. Философия удается, когда служит благо-мыслию, благо-честию.

Перелистав же иные книги, которыми нынче в обилии снабжают нас уличные коробейники, мы искусимся посвящением в тайную мудрость индусов, ацтеков, магов, антропософов, или прямо самого космоса. И эти посвящения тоже требуют особой — иной — техники: дыхательных упражнений, медитаций, изменения состояний сознания и пр.

Но положим, нас заинтересовало нечто новенькое, нечто, именующее себя современной, а то и пост-современной философией, той, что обитает в гуще современных событий — политических, общественных, художественных... Странно сходятся и расходятся здесь строгий научный — лингвистический, социологический, культурологический — анализ, художественная чуткость к поэтике произведений, к эстетической плоти человеческой восприимчивости, к драматургии повседневности, к мифологии масс-медиа, — умение «читать» тексты, факты и события как сообщения о действии скрытых механизмов, изнутри господствующих над человеко?.. В самом деле, все смешалось в нашем мире — дисциплины, профессии, конфессии, мировоззрения, традиции, исторические и современные культурные миры. И все — сомнительно.

Наука с ее техникой и техника с ее наукой с разных сторон поставлены под большой вопрос. ...На каком основании этот вопрос может быть поставлен? Впрочем, может быть, под вопросом стоит сам разум со всеми его идеями и основаниями, и дело идет о том, чтобы его «преодолеть»?..

С другой стороны, в делах веры царит не меньшее замешательство. В нашем мире, становящемся единой, сообщающейся и всем сообщимой вселенной, существует несколько вселенских религий, и каждая из них страдает собственным раздором...

«Духи» всех времен встречаются друг с другом, ищут признающего их понимания, и не признают тех объективных квалификаций, которыми привыкли разделываться с ними и отделываться от них в этнографии, религиоведении, социопсихологии и других, может быть, более утонченных формах культурологического познания... Релятивизмом тут и не пахнет: сталкиваются духовные миры, интеллектуальные и нравственные вселенные, абсолюты. Если дело доходит здесь до речи, а речь — до слуха и смысла, она заходит о последних словах и первых началах.

...Требуется само умение спрашивать и решать, спрашивать и решать радикально, поскольку дело идет о корнях и началах, о первом и последнем.

Осмелюсь допустить, что если современная ситуация в какой-то мере соответствует набросанной картине, она может быть охарактеризована как философская ситуация по преимуществу, и требуется, призывается ею философ. Не сочинитель очередной спасительной доктрины, а тот, кто способен к самому делу философии, к вниманию и вопрошанию, радикальность которого соответствует радикальности назревающего недоумения. Именно оно, — это назревающее повсюду недоумение, — и питает сегодня, по-моему, ту интуицию, которая обращает внимание молодого человека к философии. И если умственная лень или тяга к духовному комфорту не соблазнят его какой-нибудь обязательной доктриной или необязательным остроумием, если он в состоянии не только выдерживать напряжение радикальной озадаченности, но и содержательно осмысливать, развертывать и углублять эту озадаченность — т. е. радикально мыслить, — он уже увлекся тем делом, которым — рискну утверждать — искони занималась философия, prima philosophia, philosophia perennis. Дело ведь в ней идет, по общему — от Платона и Аристотеля до Гуссерля и Хайдеггера — признанию, о первых причинах и началах, «о корнях всего».

Вот почему мне кажется важным прежде всего поговорить не об «учениях», а именно о сути и технике философского дела. Потому что — повторим — совсем не ясно, как отличить собственно философию от мудрости мудрецов... Что же все-таки это за дело — наука без лаборатории? — религия без таинств? — искусство без мастерской?..

Так спросим еще настойчивей: чем именно занимается философ как философ — в отличие от мудрецов, вероучителей, художников, ученых.

Вопрос о технике философского дела.

...Так — как все же, спрашиваю я, отличить философское думание и говорение, например, от речений мудрецов и пророков или — что гораздо насущней — от болтовни дилетантов или вещаний всевозможных учителей жизни?

Говорят: философ думает о «природе вещей», о Боге, мире, душе, свободе, быти?.. Но где и как он «берет» эти «предметы», чтобы о них думать? Не заимствует ли философия их... — у богословия, науки, поэзии? Может быть, философия и впрямь... способна лишь быть при деле, служить тем, кто занимается делом...

Философии и впрямь до всего есть дело... Но все эти дисциплины либо могут обходиться и без философии, либо давно уже, как говорится, отпочковались от философии, и с точки зрения специалистов в своем деле, философы, т. е. не специалисты именно в этом, специальном деле, способны произвести только подделки или неопределенные слова.

«Эти философы, — говорил Ричард Фейнман в своих „Лекциях по физике“, — всегда топчутся около нас, они мельтешат на обочинах науки, то и дело порываясь сообщить нам что-то. Но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости наших проблем». Ведь глубина и тонкость проблем и понятий теоретической физики открываются только с помощью изощренной математической и экспериментальной техники, которой философ по образованию не владеет... Беда в том, что, занимаясь не своим делом, философ утрачивает понимание глубины и тонкости философских проблем, смысл своего собственного дела... Знающий свое дело философ скорее согласится с этой усмешкой ученог?.. Вот слово философа: «Научный ум — вещь редкая и чудом продолжающаяся — вовсе не занят мировоззрением или картиной мира. Это занятие громадного околонаучного пригорода и, главное, публицистики, продукция которой во много раз превышает продукцию науки. Настоящая наука занята не сведением концов с концами, а проблемами. <...> Научное открытие — не снятие вопросов, а усовершенствование их архитектуры, отпадение многих старых, но появление еще большего числа новых, с большей тонкостью и высшей остротой. <...> Занять пустующее в науке место истины бытия — дело не выше науки, а ниже ее. Наука не опускается до этого ради соблюдения своей чистоты. Именно здесь она совпадает с философией» (Бибихин В. В. «Язык философии»).

Я бы только сказал не совпадает, а граничит. Причем граничит именно там, где «глубина и тонкость» научных вопросов достигает предельной остроты. Именно здесь, по свидетельству таких специалистов, как Г. Кантор, В. Вейль, А. Эйнштейн, Н. Бор, В. Гейзенберг, Н. Винер наука впадает в философию. В сферу специальных научных проблем с некоторых пор входят вопросы, как правило, маячившие где-то далеко на философском горизонте научного познания, — старые, вечные, спекулятивные: что такое единое и многое, единица и бесконечность? — что такое пространство и время? — что такое причинность? — что такое атом и элементарность? — что такое форма и реальность? — что такое жизнь? — что такое «объект» и «субъект»? — что такое понимание? И если в XVII веке философия и правда, можно сказать, впала в науку, а к концу XIX века, казалось, и вовсе растворилась в ней, то теперь, в XX веке она — вместе с этими вопросами самой науки — из науки — в ее классическом образе — выпадает.

Но как это все же возможно? Какой такой изощренной техникой собственной мысли философия постигает вопросы науки?.. Дело в том, что эти предельные для современной науки вопросы суть вместе с тем и вопросы — для науки Нового времени — исходные, изначальные. Именно на них-то и отвечала — определенным образом — наука в XVII веке... Философ, стало быть, встречается с ученым там, где теоретик вынужден вернуться к началам собственного дела, чтобы открыть их — начал — архитектуру, искусное устроение того света разума, в котором он видит и исследует вещи и который он считал естественным.

С другой стороны, было бы не странно услышать схожую отповедь философии и от духовного лица: эти философы постоянно топчутся возле церковных стен, они мельтешат на обочинах богословия, то и дело порываясь сообщить нам что-то, но никогда на самом деле они не понимали всей глубины и тонкости религиозной жизни и говорящего из опыта этой жизни богословия.

...Христианская мысль Средних веков — и на Западе, и на Востоке — вырастала в школах, выстроенных неоплатонизмом и аристотелизмом. Заквашена она, однако, была Словом, «которое было у Бога и которое было Богом». Поэтому, вырастая, она перестраивала эти античные храмы на свой лад. Переустройство образа мысли, переосмысление самой идеи ума прямо относится к делу философии. Но к этому делу не относится и из него никак не вытекает ни покаяние (metonoia — тоже своего рода изменение ума), ни крещение во Христа, ни — главное — сам Иисус из Назарета. ...Богослов занят другим делом, в котором, конечно, может пригодиться некое орудие, изготовленное в философских школах (равно как и логика, грамматика, математика), но философу как философу тут слова не дается. Искусство богословского любомудрствования совсем другое, чем искусство философского рассуждения о Боге. Богословская «теория» предполагает совершенно особые «техне» и «праксис». Григорий Назианзин, один из трех Отцов-каппадокийцев, названный церковью Богословом, в споре с Евномием предупреждает: «Любомудрствовать о Боге можно не всякому — да, не всякому! — Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле. <...> Любомудрствовать о Боге можно не всем; потому что способны к сему люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере, очищают душу и тел?..» (Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского. СПб., б/г. Т. 1. С. 386).

...И все же философия не случайно, не по недоразумению и не как служанка обращается к вере. Обращается именно там, где вера обращается к философии, обращаясь к самой себе с вопросом сомнения, мучая душу мыслью...

Почему, в самом деле, мы иногда верим, что многозначительная невнятица или напыщенная патетика иных философских сочинений есть свидетельство поэтической невыразимости скрытых в них мыслей? Почему, с другой стороны, мы порою верим, что достаточно разобрать особый мир художественного произведения (устанавливающего почтительную дистанцию к окружающему, — как говорится, реальному — миру) на поучительные истории, «образные» мысли или эстетические «категории», ходячие в этом окружающем мире, — или — растащить сплошное, сплоченное из слов, смыслов, идей, речений, интонаций, ритмов (сердца, дыхания, возгласов, жестов, погоды, истори?..), единственное слово стиха, живущего в стихии речи и языка, — растащить это слово на множество затасканных изречений и идеологем, — почему мы верим, что достаточно проделать эти операции с художественным произведением, чтобы извлечь философский смысл, будто бы зачем-то скрытый, спрятанный формой художественного произведения?!

Но почему мы также не можем отделаться от уверенности, что философия в своей работе с мыслью и словом на самом деле близка поэзии? Может быть, и здесь мы снова касаемся тайны рождения — рождения слова в мысли и мысли в слове. Философия и поэзия (равно как философия и математика, философия и религия) действительно близки друг другу, но только там, где сохраняют свою бескомпромиссную чистоту, остаются — или впервые становятся — самими собой. Они близки не потому, что поэзия скрывает философские идеи или что идеи расплываются в неопределенной поэтичности, а потому, что искусство мысли и искусство слова подразумевают друг друга и внутренне граничат. Но граница эта может быть отчетливо проведена и смысл ее понят лишь в том случае, когда мы дадим себе отчет в том, что их различает именно как искусства. Весь вопрос опять в особой технике.

Вернемся, однако, к нашему абитуриенту и поставим вопрос еще круче. Как ты собираешься жить (чтобы не сказать — выживать) этим делом? Все искусства и науки, все дела человеческие чему-то служат, зачем-то нужны, полезны. Все они, замечал уже Аристотель, более необходимы, чем философия... Но нет, утверждает Философ, ничего лучше нее (Metaph.983a10). Как это может быть: наилучшее и вместе с тем наименее необходимое, почти что бесполезное, ненужное?! Философ, замечает Платон в «Теэтете», в отличие от людей дела воспитывается как свободный человек, которому всегда хватает свободного времени, чтобы вести свои беседы.

Побережемся, однако, от романтического соблазна мнить философию отвлеченным царством чистой мысли, возвышающимся над «презренной пользой». Мы всерьез спрашиваем о практическом, пусть даже утилитарном смысле философского дела. Попросту: зачем нужна роскошь философии в наши скудные времена?

Кое-какую надежду на то, что нам не понадобится вставать в позу жрецов, непонятых толпою, подсказывает ближайшая сотрудница философии — филология. Простой словарь откроет нам, что некогда греческое слово «софия» означало именно «дельность», — «мастерство», «умелость», «искусность» (cleverness, skill). В известном стихе «Илиады» (XV,412) о корабельном плотнике говорится как о человеке, хорошо знающем «всю свою софию», т. е. попросту — хорошо разбирающимся в своем деле, умелом, сметливом; (софос анер) — значит «дельный мужик», искусный мастер своего дела.

Страх или Пир — начало философской премудрости?

...Странным образом, как только она — без надлежащего руководства — заговаривает о божественном, разговор получается «не телефонный» (Киник Кратет спросил однажды Стильпона, основателя мегарской школы: «Чувствуют ли боги радость от наших поклонений и молитв?» «Глупый ты человек, — ответил Стильпон, — такие вопросы задают не на улице, а с глазу на глаз!» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. С.141). А с чего бы это Декарт — благочестивый католик — держался правила: «Хорошо прожил тот, кто хорошо укрылся»?).

Ведь в ней, в фило-софии устанавливается какое-то странное (отстраненное), не менее вольное отношение к Мудрости: не жреческое служение, а дружба, дружелюбная беседа, даже — чего уж там — дружеская попойка («Пир»), где неуместна не только практическая рассчетливость, но и иератическая напыщенность или мистическая экзальтация, где царит непринужденный дух умного веселия, вольномыслия, и, кажется, дух этот и есть сама Мудрость, нежданно посетившая своих друзей. Но если дело в философии идет, по общему признанию, о Мудрости, — об Истине, Благе и Красоте, о Началах и Корнях всего, — как трудно допустить подобную вольность в отношении к тому, что рука невольно пишет с большой буквы, от чего зависит осмысленность всего, что мы делаем, а значит и все наше бытие...

Как трудно сжиться с этой жутью, не страшиться этого страха — начала премудрости. ...И может быть, все дело и искусство философии, весь ее труд состоят в одолении именно этой трудности, — в уяснении содержательного смысла «филии» — дружбы-любви, — свободного, вольного, застольного общения с неведомой и самобытной Мудростью.

...Пожалуй, нет лучшего введения в философию, лучшего способа уяснить нечто важнейшее в самой сути философского дела, чем выслушать от з/к Сократа отчет, оправдание (апологию) философии перед лицом судящей ее жизни.

...Конечно, Суд это не Пир, и «сама суть» философского дела, быть может, скорее способна сказаться на воле, в досужей, непринужденной беседе, не пугающейся празднословия и вольномыслия, чем в условиях суда, среди возмущенно шумящих афинян, под угрозой смертного приговора. Но только в этих условиях — испытывая свою решимость заняться философией возможной смертью за это дело — мы будем в состоянии понять всю меру человеческой нужды в философии как стойком и ответственном внимании человека к собственному бытию, деланию, верованию, думанию, говорению.

... Не будет, по-моему, большим преувеличением, если мы скажем, что на суде, перед лицом смерти Сократ отстаивает не что иное, как философский пир, а проще говоря, — свои бесконечные беседы о том, что значит быть в разных отношениях добротным, достойным человеком, что значит сама добротность и т. д. И столь значим этот пир, эти беседы в глазах Сократа, что он готов видеть в верности им своего рода богослужение и прямую воинскую повинность. Если Сократ с таким героическим упорством отстаивает — не какие-то истины, идеи или убеждения, — а возможность вести свои свободные, досужие, едва ли не праздные беседы, если он каждый раз требует от собеседников только одного — не громыхать длинными, пусть и хорошо слаженными речами, а держаться правил неприхотливой беседы (краткие вопросы и ответы, возможность войти по ходу беседы в детали и околичности, как будто не относящиеся к делу, вернуться к началу и т. д.), если ни шум рынка, ни грозная атмосфера суда, ни даже камера смертников не смогли отвлечь его от этих бесед, — стоит подумать, не входит ли сократическая беседа в саму суть философского дела.

Но, с другой стороны, понятно также и то, что эти простенькие с виду беседы, эти вопросы и отвлечения не так уж просты и безопасны. Жизнь, не с нас начавшаяся, вековым опытом выработавшая свои устои, уклады, ритуалы, традиции, навыки, свой благоустроенный обиход, ставится — на философском досуге — под подозрение, устои подрываются, умельцы, задавшиеся вопросом, как это они умеют то, что умеют, приходят в растерянность, перестают уметь свои умения. Закрадывается мысль — вот именно, закрадывается мысль, можно поставить точку. Закрадывается мысль, — не ходим ли мы в нашем обиходе «по воде, аки по суху», а лучше сказать, не висим ли мы со всеми нашими устоями над бездной?.. Естественно, в таком случае, задать вопрос самому вопрошателю: что это ты делаешь? Так возбуждается дело Сократа, не то, которое белыми нитками сшили Анит, Мелет и прочие, а то, которое явно или неявно пронизывает всю европейскую философию от Платона до Ницше по меньшей мере.

Искусство вопрошания.

Но что же все-таки отвечает Сократ, как он понимает свое дело? Бог, утверждает Сократ, поставил его в строй, «обязав жить, философствуя и испытуя самого себя и других». Итак, дело Сократа — философствование, — то есть — выспрашивание, испытывание, тщательная проверка, смотр, требование отчета — не только у других, но и у себя.

...Греческие мужи-философы веками размышляли об этом, но и Аристотель еще говорит: «Вопрос, над которым бились и заходили в тупик издревле, который стоит и ныне, и остается всегда, — что такое сущее?» (Metaph. VII, 1 1028b3). Если мы уловили ход подобного вопрошания, то и сами, может быть, осмелимся спросить: а что такое «что?» не скрыта ли в самой форме вашего вопроса — Что такое? — определенная форма возможных ответов на него? Интересно, как бы могли ответить на этот вопрос Платон или Аристотель.

...Ну вот, к примеру, Хайдеггер. Он, по-моему, не просто, как часто говорят, заново ставит древний вопрос о бытии, он задается более фундаментальным вопросом: как вообще возможен вопрос, тем более вопрос о бытии? ... Здесь видится мне вход в лабиринты хайдеггеровской мысли...

Другие философы, вроде Прокла, Спинозы, Гуссерля излагают свои учения как своего рода теории, и мы сами должны восстановить путь сократических вопросов, приведших к их основоположениям, чтобы понять их смысл.

...Вопросы философа могут завести его далеко, в края неведомые и странные. Надо уметь их расслышать и следовать им.

Искусство незнания.

Сократ дает нам и другой намек о сути философского дела. Искусство философствования, искусство сократического вопрошания можно — в согласии с Сократом — понять как искусство открытия незнания. Сократ не просто начинает с незнания, напротив, начинает он именно со знания и доискивается каждый раз до скрытого в нем незнания...

... Философию можно понять как искусство умного изумления.

Родовспомогательное искусство.

На воле, в родной стихии досужей беседы Сократ определяет свое дело иначе, чем на суде. Или поясняет нам с иной стороны смысл искусства вопрошания и незнания. В «Теэтете» Сократ сравнивает философствование с повивальным искусством своей матери Фенареты. Как бабка-повитуха, слишком старая, чтобы рожать самой, умеет однако помочь другим разрешиться от бремени и оценить жизнеспособность новорожденного, так и он, Сократ, не рождает уже знаний, идей, теорий, доктрин, учений и потому не может ничему такому научить. Не имеет он де заранее никаких теорий, ничего не знает ни о знании, ни об уме, ни о едином, ни о мире, ни о чем другом. Не знает и все тут. Но может помочь другому разродиться мыслью, которою тот чреват (если, конечно, чреват), и главное, испытать новорожденного на жизнеспособность, состоятельность.

Вот, стало быть, в чем искусство сократического вопрошания обретает свое настоящее дело: не разоблачать мнимую мудрость, а помогать мысли родиться, воспитаться и стать на ноги. Какой мысли, о чем мысли?..

На первый взгляд, маевтический метод Сократа кажется только удачным педагогическим приемом. Ученик усваивает знания лучше, когда учитель помогает ему самому дойти до них...

Положим, так мысль и происходит везде, где она происходит. Чем же отличается собственно философская мысль? Может быть, только тем, что в философии мы сосредоточиваем внимание прежде всего на этом самом: как мысль происходит, как она вообще может происходить, как она может стоять на собственных ногах, существовать сама собой, сама по себе, как бы без меня (не быть только моим мнением), оторваться от пуповины моих внутренних под-разумеваний: верований, пристрастий, очевидностей, корыстей...

И мы уже, не правда ли, сами чувствуем, как втягиваемся в воронку затягивающих в себя непривычных размышлений. ...Например, продумывать возможность мысли, исходя из возможности бытия того, о чем она возможна, решать, как может быть одно многим и многое одним, — особое дело. Так мы пойдем путем Платона и античной философии в целом. Продумывать возможность знания, определяя, во-первых, условия его независимости от нас (стало быть, в зависимости от нас), условия его, как говорят, объективности и, во-вторых, условия его идеальности, т. е. отличия от той реальности, на которую знание остается познавательно направленным, — дело другое. Так мы пойдем путем Декарта, Лейбница, Канта, т. е. путем новоевропейской философии.

И все же мы говорим об одном деле. Не забудем: мы, если верить Сократу, не обращаемся к учителям и авторитетам, но только к мысли, к самой мысли, где зачинаются, рождаются и сообщаются все философские учения...

1) Философа занимает мысль в состоянии рождения, в за-мысле (в возможности, в начале)... Как если бы всю историю философии можно было бы понять как продолжение «Теэтета» (в частности, «Теэтета»): как систематическое возвращение к началу, обращение к началу, пребывание при начале.

2) Философа занимает мысль в состоянии рождения. ...Кто сказал, что мысль — это (1) наша (2) рациональная (3) способность? Как такое пришло на ум? Как мы могли подумать, что мышление — это...? Как произошло, что мы начали разуметь разум? Только с этими — первоосмысляющими — вопросами мы подходим к той изначальности мысли, к тому ее началу, которое, как мы предполагаем, занимает философа.

3) Философа занимает мысль в состоянии рождения и там, где его занимают другие дела: их замысел. ...Мысль втягивается в воронку философии, когда задается вопросом о начале, о рождении этой первоосмысляющей мысли: как, какой такой мыслью может быть помыслено то, что лежит в начале мысли и, стало быть, как будто бы мыслью не является (или именно мыслью являет себя?), что лежит за мыслью, способной особым образом осмыслить мир и замыслить отвечающие этому образу дела человека.

4) Философа занимает мысль в ее жизнеспособности, в ее изначальной (первородной) основательности, состоятельности, само-стоятельности, само-бытности, само-обоснованности, можно сказать даже — само-рожденности. Само бытие, открывшееся мыслью, или мысль, ставшая бытием. ...Ненастоящая философия выдает себя прежде всего тем, что что-то в истории философии для нее перестает быть настоящей — современной — философией.

5) Философа занимает не мысль, а возможность мысли, т. е. его занимает само бытие, поскольку оно чревато мыслью, рождает мысль, иначе говоря, — поскольку оно (бытие) не совпадает с тем, что в качестве бытия разумеется само собой. Философа занимает бытие не в его неопределенной наличности, а в его собственной бытийности, т. е. в его мыслимой возможности быть бытием (как возможно то, что не может не быть?) и в мыслимой же невозможности быть мыслью, а не бытием (которое не есть мысль). ...Что же рождает Теэтет с помощью Сократа в конце концов? Просто недоумение, т. е. ничто? Или, напротив, само бытие, таящееся в мудром незнании и все еще чреватое мыслью.

6) Всякое философское произведение есть философское (а далеко не все в философском произведении относится к философскому делу), поскольку заключает в себе мысль в состоянии рождения, вместе с ее рождением, более того, — обращенную к своему рождению, даже обращенную в свое рождение. ... Она содержит в себе саму себя. Порою поэтому приходится долго развинчивать и реконструировать произведение философа, чтобы открыть в нем философское произведение. Ярчайший пример — «Этика» Спинозы.

7) Всякое философское произведение есть философское, поскольку оно одновременно является и произведением (рожденным мыслящим существом) и, так сказать, родовспомогательным устройством, помогающим нам, сегодняшним юнцам и юницам, зачать и родить им в подол своего детеныша. Собственно это и есть единственно отвечающее назначению философского произведения его восприятие. «В известном смысле можно философию изучать и не быть способным философствовать», — говорил И. Кант...

8) Образ повитухи намекает не только на то, как действует философия, не только на то, что ее занимает, но наводит на мысль и о прагматическом смысле философского дела: зачем оно нужно. Философия, видно, призвана помогать каким-то трудным родам. Ведь человеческий мир и правда всегда чреват возможностями, он — историчен. Он стенает и мучается, помимо всего прочего, и потому, что что-то в нем, тычась в потемках, готово выйти на свет.

Диалектическое искусство.

А. Благо Сократа.

...Величайшее благо, по Сократу, не в том, чтобы быть добродетельным (пусть и уразумев, что значит быть добродетельным, в результате тщательных размышлений), не в том, чтобы жить в благоустроенном государстве (пусть законы этого государства и выяснены долгими трудами глубокомысленных политологов), не в том, чтобы почитать бога в культовом богослуженииа (пусть это почитание и просветлено вдумчивыми богословами), а единственно только в том, чтобы беседовать, каждодневно, снова и снова беседовать о добродетели, благоустройстве, благочестии. О воспитании, здоровье, красоте. О бытии. О мышлении, знании, истине. О самой бесед?..

B. Благо Платона.

Умением продолжить разговаривать — спрашивать и отвечать — там, где все другие «так называемые искусства <и науки>», а также, добавим, учения, универсальные теории, онтологии, агатологии, софиологии — свои разговоры кончают, установив исходные положения (первоначала, определяющие область и метод их специальных занятий, или даже всеобщие принципы и метафизические основания). Для «диалектика» эти осново-положения, только пред-положения. Он умеет вернуть утверждения знания (мнение, правильное мнение, правильное мнение с обоснованием, правильное мнение с обоснованием первыми началами) — вернуть их в речь размышления, в разговор, где всякий тезис гипотетичен, отвечает на чей-то вопрос и допускает дальнейшие вопросы...

Но этот диалог, спор, это обсуждение только тогда бывает мыслящим, мышлением вслух, когда он сохраняет внимательность внутренней речи, которую ведет с самой собой душа, сосредоточенная на том, о чем эта речь ведется...

Так вот: искусство диалектики, — искусство, прокладывающее путь, по слову Аристотеля, к началам всех путей, — а равно и искусство философского диалога самих возможных начал — коренятся в самом элементарном внутреннем диалоге мысли, ежемгновенно в каждом из нас происходящем и ежемгновенно нами проглатываемом. Диалектическое искусство — искусство философской беседы — есть просто искусство мысли, есть мысль, возведенная в мастерство, в искусство. Еще проще: мысль, возведенная в саму себя, в свое собственное — умное — место. Проще некуда!..

...Мы вдумывались в дело философии вслед за Сократом, Платоном и отчасти Аристотелем. Их путь вводит в саму суть дела — и — остается их собственным, особым путем. Их собственным умом. Сути философского дела вообще можно следовать только собственным умом, только обретая собственный ум. Обрести же собственный ум, — которым никто не располагает от рождения, — можно, лишь вступая в содружество с друзьями мудрости. В частности, — с Сократом, Платоном и Аристотелем.

Библиография

Аристотель. Метафизика. СПб., 2002

Ахутин А. В. Тяжба о бытии. М., 1997

Бибихин В. В. Узнай себя. СПб., 1998

Библер В. С. Что есть философия?/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997

Библер В. С. Быть философом/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997

Библер В. С. История философии как философия/На гранях логики культуры. Книга избранных очерков. М., 1997

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.; СПб., 1998

Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000

Джеймс У. Введение в философию. М., 2000

Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М., 1992

Ницше Ф. Сумерки идолов или как философствуют молотом.

Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия? М., 1991

Рассел Б. Проблемы философии. М., 2000

Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996

Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.

Хайдеггер М. Что это такое — философия?//Вопросы философии. 1993. № 8

Ясперс К. Введение в философию. М., 2000

Тема № 271

Эфир 19.06.2003

Хронометраж 50:33

НТВwww.ntv.ru
 
© ОАО «Телекомпания НТВ». Все права защищены.
Создание сайта «НТВ-Дизайн».


Сайт управляется системой uCoz