Цивилизационные кризисы

gordon0030@yandex.ru

Архив выпусков | Участники

↓№ 333↑

23.12.2003 Хронометраж

41:05

Стенограмма эфира

Общество не первый раз в своей истории сталкивается с особым типом кризисов, вызванных несбалансированной деятельностью людей. Почему они периодически повторяются и какую роль играют в развитии общества и природы? О цивилизационных кризисах в контексте универсальной истории — философ и психолог Акоп Назаретян и историк Андрей Коротаев.

Участники:

Акоп Погосович Назаретян — кандидат психологических и доктор философских наук, профессор

Андрей Витальевич Коротаев — доктор исторических наук, Институт востоковедения РАН

Обзор темы:

Некоторые культурологи доказывают, что отношения между обществом и природой, будучи изначально кризисными, остаются таковыми по определению. Подобно тому, как, по версии физиолога Г. Селье, сама жизнь представляет собой имманентный стресс, периодически только усиливающийся и относительно ослабевающий. Сказанное, в общем, справедливо постольку, поскольку устойчивое неравновесие — это такое состояние системы, которое требует непрерывного противодействия уравновешивающему давлению среды. Но рано или поздно в существовании неравновесной системы наступает фаза опасного снижения устойчивости, когда в силу изменившихся внешних или внутренних условий наработанные ранее шаблоны жизнедеятельности способны привести к ее разрушению. Такую фазу мы и выделяем при помощи термина кризис.

Разрешением кризиса становится либо катастрофическая фаза — разрушение системы, — либо смена среды обитания, либо выработка качественно новых шаблонов (механизмов) жизнедеятельности. Анализ массива ключевых эпизодов социальной и биосферной истории позволил выделить три типа кризисов по соотношению внешних и внутренних причин. Экзогенные кризисы происходят из-за относительно случайных (не зависящих от системы) событий в среде: колебаний солнечной, геологической активности, местных или глобальных изменений климата, космических катаклизмов, появления воинственных кочевников и т. д. Эндогенные кризисы обусловлены сменой периодов генетической программы или исчерпанием программы в целом. Наконец, смешанные кризисы эндо-экзогенного происхождения вызваны изменениями среды, спровоцированными собственной активностью системы.

Кризисы последнего типа играют наиболее существенную роль в эволюции природы и общества. К их числу относятся антропогенные (как правило, техногенные) кризисы, обусловленные жизнедеятельностью общества. В свою очередь, в них могут преобладать экологические или геополитические аспекты, но обычно такие кризисы приобретают комплексный характер. Периодические обострения антропогенных кризисов сопровождали всю историю и предысторию человечества. Чаще всего их масштаб ограничивался географическим локусом, регионом, реже охватывал целые континенты.

Наблюдались ли в истории глобальные антропогенные кризисы? Если под глобальностью понимать одновременный охват всего земного шара и при этом одновременность трактовать по мерке современных скоростей распространения информации, то ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Во-первых, долгое время ограниченным оставался ареал расселения гоминид: только в верхнем палеолите люди впервые проникли на территории Америки, Австралии, Океании и на целый ряд других территорий. Во-вторых, из-за сравнительно слабой связи между регионами события развивались со значительной отсрочкой во времени. Например, Америка пережила верхнепалеолитический кризис несколькими тысячелетиями позже, чем Евразия и Северная Африка, а Австралия так и не успела его пережить до появления европейцев. Однако, сделав необходимые поправки на исторические эпохи, мы убеждаемся, что ряд антропогенных кризисов прошлого приобретали, несомненно, глобальный масштаб — глобальный, прежде всего, по их эволюционному значению и по характеру общеисторических последствий.

Этологические балансы в природе и в обществе. Изучая и сравнивая поведение животных, зоопсихологи обнаружили примечательный феномен этологического баланса. Чем более мощным оружием наделила природа тот или иной вид, тем прочнее у его представителей инстинктивный запрет на убийство себе подобных. Из этого выдающийся ученый, лауреат Нобелевской премии К. Лоренц вывел остроумное заключение: «Можно лишь пожалеть о том, что человек... не имеет „натуры хищника“». Если бы люди произошли не от таких биологически безобидных существ, как австралопитеки, а например, от львов, то войны занимали бы меньше места в социальной истории.

Своеобразным ответом стала серия сравнительно-антропологических исследований внутривидовой агрессии. Выяснилось, что в расчете на единицу популяции львы (а также гиены и прочие сильные хищники) убивают друг друга чаще, чем современные люди. Эти результаты для многих оказались сенсацией, поскольку они контрастируют с рядом хорошо известных обстоятельств. Во-первых, лев действительно обладает гораздо более мощным инстинктивным тормозом на убийство особей своего вида, чем человек; к тому же палеопсихологи зафиксировали, а нейрофизиологи объяснили механизм подавления большинства природных инстинктов уже на ранней стадии антропогенеза. Во-вторых, плотность проживания животных в природе несравнима с плотностью проживания людей в обществе, а концентрация и у людей, и у животных обычно повышает агрессивность. Наконец, в-третьих, несопоставимы «инструментальные» возможности: острым зубам одного льва противостоит прочная шкура другого, тогда как для убийства человека человеком достаточно удара камнем, а в распоряжении людей гораздо более разрушительное оружие.

Удивительные результаты демонстрируют и сравнительно-исторические исследования. Например, австралийские этнографы сопоставили войны между аборигенами со Второй мировой войной. Как выяснилось, из всех стран-участниц только в СССР соотношение между количеством человеческих потерь и численностью населения превысило обычные показатели для первобытных племен.

По нашим подсчетам, во всех международных и гражданских войнах ХХ века погибло от 100 до 120 млн. Это чудовищное число, включающее также и косвенные жертвы войн, составляет около 1% живших на планете людей (не менее 10,5 млрд в трех поколениях). Приблизительно такое же соотношение имело место в ХIХ веке (30–35 млн жертв на 3 млрд населения) и, по-видимому, в ХVIII веке, но в XII–XVII веках процент жертв был выше.

Трудности исследования связаны с противоречивостью данных и с отсутствием согласованных методик расчета. Но и самые осторожные оценки обнаруживают парадоксальное обстоятельство. С прогрессирующим ростом убойной силы оружия и концентрацией населения процент военных жертв на протяжении тысячелетий не возрастал. Судя по всему, он даже медленно и неустойчиво сокращался, колеблясь между 5% и 1% за столетие.

Более выражена данная тенденция при сравнении жертв бытового насилия. Ретроспективно рассчитывать их еще труднее, чем количество погибших в войнах, но, поскольку здесь нас интересует только порядок величин, ограничимся косвенными свидетельствами. В ХХ веке войны унесли больше жизней, чем бытовые преступления, а также «мирные» политические репрессии (так что в общей сложности от всех форм социального насилия погибли, вероятно, около 3% жителей Земли). Но в прошлом удельный вес бытовых жертв по сравнению с военными был иным. Особенно отчетливо это видно при сопоставлении далеких друг от друга культурно-исторических эпох. Так, авторитетный американский этнограф Дж. Даймонд, обобщив свои многолетние наблюдения и критически осмыслив данные коллег, резюмировал: «В обществах с племенным укладом... большинство людей умирают не своей смертью, а в результате преднамеренных убийств».

При этом следует иметь в виду и повсеместно распространенный инфантицид, и обычное стремление убивать незнакомцев, и недостаточную отрегулированность внутренних конфликтов. В качестве иллюстрации автор приводит выдержки из протоколов бесед, которые проводила его сотрудница с туземками Новой Гвинеи. В ответ на просьбу рассказать о своем муже ни одна из женщин (!) не назвала единственного мужчину. Каждая повествовала, кто и как убил ее первого мужа, потом второго, третьего...

Парадоксальное сочетание исторически возраставшего потенциала взаимного истребления со снижением реального процента насильственной смертности уже само по себе заставляет предположить наличие какого-то культурно-психологического фактора, компенсирующего рост инструментальных возможностей.

Обобщение разнообразного материала культурной антропологии, истории и исторической психологии, касающегося антропогенных кризисов, привело к выводу, что на всех стадиях социальной жизнедеятельности соблюдается закономерная зависимость между тремя переменными — технологическим потенциалом, качеством выработанных культурой средств саморегуляции и устойчивостью социума. В самом общем виде зависимость, обозначенная как закон техно-гуманитарного баланса, сформулирована следующим образом: чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные механизмы сдерживания агрессии необходимы для сохранения общества.

Обстоятельства существования ранних гоминид сложились таким образом, что только развитие инструментального интеллекта давало им шанс на выживание. Но, начав производить орудия, они необратимо нарушили этологический баланс. Эффективность искусственных средств нападения быстро превзошла эффективность как телесных средств защиты, так и инстинктивных механизмов торможения. Чрезвычайно развившийся психический аппарат, освобождаясь от природных ограничений, таил в себе новую опасность, но вместе с тем и резервы для совершенствования антиэнтропийных механизмов. Гоминидам удалось выжить, выработав искусственные (надынстинктивные) инструменты коллективной регуляции. Последствием самого первого в человеческой предыстории «экзистенциального кризиса» стало образование исходных форм протокультуры и протоморали, что подтверждается интерпретацией археологических данных.

Противоестественная легкость взаимных убийств образовала стержневую проблему человеческой истории и предыстории, которая определяла формы социальной самоорганизации, духовной культуры и психологии на протяжении полутора миллионов лет. Существование гоминид (в т. ч. неоантропов), лишенное природных гарантий, в значительной мере обеспечивалось адекватностью культурных регуляторов технологическому потенциалу. Закон техно-гуманитарного баланса контролировал процессы исторического отбора, выбраковывая социальные организмы, не сумевшие своевременно адаптироваться к собственной силе. Ниже будет показано, что эта гипотеза помогает причинно объяснить не только факты внезапного надлома и распада процветающих обществ, но и столь же загадочные подчас факты прорыва человечества в новые культурно-исторические эпохи.

Хотя закон сформулирован на основании разнородных эмпирических данных, он рассматривается пока как гипотетический. Верификация нетривиальных следствий гипотезы не ограничена сравнительным расчетом военных жертв. Еще одно следствие гипотезы состоит в том, что плотность населения, которую способна выдержать данная культура, пропорциональна количеству антропогенных кризисов, успешно преодоленных ею в прошлом. (Проверка подтвердила справедливость предположения, однако обнаружились привходящие факторы генетического порядка. При исторических переходах к более плотным сообществам происходил отбор на сопротивляемость инфекциям: выживали и давали потомство индивиды, обладавшие достаточным врожденным иммунитетом. Таким образом, плотность населения и сложность политической организации оказались косвенно связаны не только с культурно-психологической сопротивляемостью импульсам социальной агрессии, но и с биологической сопротивляемостью агрессии болезнетворных организмов. Зависимость социальной сложности от генетических особенностей населения — неожиданный, но достоверный результат.)

Разрабатывается аппарат, который, как мы ожидаем, позволит количественно оценивать устойчивость социума в зависимости от технологического потенциала и качества культурной регуляции.

Для построения исходных, сугубо ориентировочных формул мы различаем внутреннюю и внешнюю устойчивость. Первая (Internal Sustainability, S_i) выражает способность социальной системы избегать эндогенных катастроф и исчисляется процентом их жертв от количества населения. Вторая (External Sustainability, S_e) — способность противостоять колебаниям природной и геополитической среды — исчисляется, соответственно, процентом жертв внешних катаклизмов. Если качество регуляторных механизмов культуры обозначить символом R, а технологический потенциал символом T, то гипотезу техно-гуманитарного баланса можно представить простым отношением:

(1) S_i = f₁(R) / f₂(T)

Само собой разумеется, что T > 0, поскольку при нулевой технологии мы имеем дело уже не с социумом, а со «стадом», где действуют иные — биологические и зоопсихологические законы. При низком уровне технологий предотвращение антропогенных кризисов обеспечивается примитивными средствами регуляции, что характерно для первобытных племен. Очень устойчивым, вплоть до застойности, может оказаться общество, у которого качество регуляторных механизмов значительно превосходит технологическую мощь. Хрестоматийный пример такого общества — конфуцианский Китай. Наконец, рост величины в знаменателе повышает вероятность антропогенных кризисов, если не компенсируется ростом показателя в числителе.

В настоящее время уточняются структуры каждого из компонентов этого уравнения, методики и единицы для измерения и сопоставления величин. Так, величина R складывается, по меньшей мере, из трех компонентов: организационной сложности общества, информационной сложности культуры (методики расчета этих показателей разрабатывают американские антропологи) и когнитивной сложности среднего носителя данной культуры (этот параметр изучается средствами экспериментальной психосемантики). Последняя составляющая наиболее динамична, и, как мы далее увидим, именно ситуативное снижение когнитивной сложности под влиянием эмоций способно служить решающим фактором кризисогенного поведения.

Добавим, что внешняя устойчивость, в отличие от внутренней, является положительной функцией технологического потенциала:

(2) S_e = g(T...)

Таким образом, растущий технологический потенциал делает социальную систему менее зависимой от состояний и колебаний внешней среды, но вместе с тем более чувствительной к состояниям массового и индивидуального сознания.

Отсюда также следует, что удельный вес антропогенных кризисов по сравнению с кризисами внешнего происхождения (спонтанные изменения климата, геологические и космические катаклизмы, для отдельного социума — неспровоцированное появление новых врагов и т. д.) в ходе исторического развития не мог не возрастать.

Диспропорции в развитии социального интеллекта и антропогенные кризисы. В период вьетнамо-американской войны к первобытному охотничьему племени горных кхмеров попали американские карабины. Освоив новое оружие, туземцы за несколько лет истребили фауну, перестреляли друг друга, а оставшиеся в живых спустились с гор и деградировали. Этнографическая литература полна примерами подобного рода, которые с точки зрения обсуждаемой модели представляют собой артефакты. Процессы форсированны, сжаты во времени, а причины и следствия очевидны, поскольку социум перескакивает сразу через несколько исторических фаз, оставляя глубокий разрыв между «технологией» и «психологией». В аутентичной истории таких резких перескоков через фазы обычно не происходит и диспропорции между уровнями инструментального и гуманитарного интеллекта («силой» и «мудростью») не столь выражены. Поэтому связи причин со следствиями сложны, запутаны и растянуты на века, а в ранней истории и на тысячелетия. Каузальная схема аналогична, но выявить ее можно только при внимательном анализе, обеспеченном адекватной рабочей моделью.

Объяснение модели удобно начать с известного эксперимента в чашке Петри. Несколько бактерий, помещенных в замкнутый сосуд с питательным бульоном, безудержно размножаются, а затем популяция задыхается в собственных экскрементах. Это наглядный образ поведения живого вещества: пока «инструментальные» возможности экстенсивного роста превосходят сопротивление среды, популяция захватывает доступное жизненное пространство, подавляя в меру сил всякое противодействие или конкуренцию.

В естественных условиях обостряющиеся экологические кризисы разрешаются при помощи отработанных за миллиарды лет механизмов динамического уравновешивания. Это, в конечном счете, повышает внутреннее разнообразие биоценоза, совокупная устойчивость которого сочетается с весьма изменчивыми условиями жизни каждой популяции (колебательные контуры в системе «хищник — жертва» и т. д.).

Культура, в ее материальной и регулятивной ипостасях, изначально ориентирована на освобождение от спонтанных колебаний среды. Человеческие сообщества, в отличие от животных, не ведут себя так прямолинейно, как колония бактерий в чашке Петри, до тех пор, пока роль сопротивляющейся среды выполняют культурные регуляторы. Но нарушение баланса между возросшими технологическими возможностями и прежними механизмами регуляции способно в корне изменить обстановку. По формуле (1), оно снижает внутреннюю устойчивость общества, но надвигающаяся угроза замечается не сразу.

Наоборот, превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влечет за собой всплеск экологической и (или) геополитической агрессии. Недостаточность культурных сдержек делает поведение социума по существу подобным поведению биологической популяции, причем к естественным импульсам экспансии добавляется сугубо человеческий фактор — возрастание потребностей по мере их удовлетворения. Рано или поздно экстенсивный рост наталкивается на реальную ограниченность ресурсов, и это оборачивается антропогенным кризисом. Далее чаще всего наступает катастрофическая фаза: общество гибнет под обломками собственного декомпенсированного могущества.

Как показывает специальный анализ, большинство племен, государств и цивилизаций в близком и отдаленном прошлом погибли не столько из-за внешних причин, сколько оттого, что сами подорвали природные и организационные основы своего существования. Вторжения же извне, эпидемии, экологические катаклизмы или внутренние беспорядки при этом довершали саморазрушительную активность социального организма, подобно вирусам и раковым клеткам в ослабленном биологическом организме. В специальных исследованиях собраны факты, свидетельствующие о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз → разрушение ландшафта → социальная катастрофа.

Исследователи отмечают, что разрушение империй часто следовало за расцветом, если их экстенсивное развитие не сопровождалось ростом внутреннего разнообразия. А. Тойнби привел множество примеров, иллюстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится также и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации». И в целом за усилением власти над природой чаще всего следовал «надлом и распад».

В последние годы международный опыт кризисных ситуаций скрупулезно исследуется учеными, принадлежащими к школе социоестественной истории. Если лидер школы Э. С. Кульпин делает основной акцент на «вызовах» природы и «ответах» общества, то у его последователей интерес переключился на развитие событий по схеме: «вызов» человека → «ответ» природы → «ответ» человека. Открытые историками факты надлома социальных систем вследствие развития технологий настолько обильны, что часто служат аргументом для отрицания единой общечеловеческой истории, а также для тотального технологического пессимизма. Но гипотеза техно-гуманитарного баланса вовлекает в сферу внимания не только факты саморазрушения социальных систем. Случаев конструктивного разрешения антропогенных кризисов в истории значительно меньше, зато именно они были вехами в становлении и развитии цивилизации. В ряде случаев, когда кризис охватывал обширный культурно насыщенный регион с высоким уровнем внутреннего разнообразия, его обитателям удавалось найти кардинальный выход из тупика. Каждый раз это обеспечивалось комплексом необратимых социальных и психологических изменений, которые и выстраивались в последовательные эволюционные векторы.

Таких прорывов в истории и предыстории человечества удалось выявить и описать не менее шести. Возможно, в действительности их было больше, но ненамного. Например, А. Тоффлер выделяет три комплексных исторических революции, Ф. Спир — четыре; К. Ясперс усмотрел в прошлом только одну настоящую революцию, но такая «зашоренность» позволила ему впервые подробно описать переворот Осевого времени. Стоит также отметить, что до сих пор ученые, работающие над данной проблематикой, либо ограничивались описанием революционных перемен, не касаясь их причин и предпосылок, либо оставляли этот вопрос будущим исследователям. Так, Ясперс сформулировал «загадку одновременности»: каким образом столь грандиозные и однотипные культурные трансформации, как переход к Осевому времени, могли произойти за исторически краткое время на огромном географическом пространстве от Иудеи и Греции до Китая?

Предложенная гипотеза позволяет перейти от описания к причинному объяснению эпохальных переломов, обратив внимание на то, что каждому из них предшествовал масштабный антропогенный кризис. Тем самым концептуальная интрига ненасилия становится еще немного понятнее. Люди пока не истребили друг друга и не разрушили природу благодаря тому, что, проходя через горнило драматических кризисов, они, в конечном счете, адаптировали свое сознание к растущим технологическим возможностям.

Итак, человеческое сознание исторически последовательно («прогрессивно») эволюционировало, восстанавливая нарушавшийся культурный баланс. Тем любопытнее обстоятельство, обнаруженное при изучении деятельности, предшествующей обострению кризисов. А именно, предкризисные фазы экстенсивного роста сопровождаются однотипными психическими состояниями, процессами и механизмами, которые во многом инвариантны по отношению к культурно-историческим особенностям населения. Соответственно, по психологическим симптомам возможно диагностировать приближение кризиса тогда, когда экономические, политические и прочие признаки еще свидетельствуют о растущем социальном благополучии.

Homo prae-crisimos — синдром Предкризисного человека. Рассмотрим ряд ярких исторических сюжетов из числа тех, которые можно назвать «оптимистическими трагедиями».

...Тысячелетия верхнего палеолита ознаменованы беспрецедентным развитием «охотничьей автоматики» и дистанционного оружия. Люди научились рыть хитроумные ловчьи ямы, изобрели копья, дротики, копьеметалки, лук со стрелами. Это создало весьма благоприятные условия для демографического роста и распространения человечества по территории Земли. Население достигло 4–7 млн человек, не знавших иных способов хозяйствования кроме охоты и собирательства. Поскольку же для стабильного прокорма одного охотника-собирателя требуется территория в среднем 10–20 кв. км, то ресурсы планеты приближались к исчерпанию.

Но дело не только в демографическом росте (который сам становится функцией соотношения технологии и психологии). Археологам открываются следы настоящей охотничьей вакханалии верхнего палеолита. Если природные хищники, в силу установившихся естественных балансов, добывают, прежде всего, больных и ослабленных особей, то оснащенный охотник имел возможность (и желание) убивать самых сильных и красивых животных, причем в количестве, далеко превосходящем биологические потребности. Обнаружены целые «антропогенные» кладбища диких животных, большая часть мяса которых не была использована людьми.

Жилища из мамонтовых костей строились с превышением конструктивной необходимости, с претензией на то, что теперь называется словом «роскошь». В Сибири на строительство одного жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс множество черепов новорожденных мамонтят, которые использовались в качестве подпорок и, видимо, в ритуальных целях. На территории Восточной Европы археологи находят около жилища ямы-кладовые мамонтовых костей с не всегда понятным назначением. Загонная охота приводила к ежегодному поголовному истреблению стад.

Когда было установлено, что на острове Врангеля карликовые мамонты жили еще 4–4,5 тыс. лет назад, пока там не появились люди, мнение об антропогенной причине гибели всех остальных мамонтов в верхнем палеолите дополнилось решающим аргументом. Самые первые признаки уничтожения мегафауны фиксируются уже около 50 тыс. лет назад в Африке, но настоящего беспредела этот процесс достиг около 20 тыс. лет назад в Евразии и около 11 тыс. лет назад в Америке. Искусные охотники впервые проникли на территорию Америки, быстро распространились от Аляски до Огненной Земли, полностью истребив крупных животных, в том числе слонов и верблюдов — стада, никогда прежде не встречавшиеся с гоминидами и не выработавшие навыки избегания этих опаснейших хищников. Аналогичными эффектами сопровождалось появление людей в Океании и Австралии. В общей сложности с лица Земли тогда исчезло до 90% крупных животных, успевших ранее пережить 20 климатических циклов плейстоцена.

Заметим, беспощадное уничтожение видов интенсифицировалось с приближением голоцена, т. е. послеледникового периода, который мог бы способствовать расцвету присваивающего хозяйства. На деле же именно в это время присваивающее хозяйство зашло в тупик. Природа не могла бесконечно выдерживать давление со стороны столь бесконтрольного агрессора. Ничем не регулируемая эксплуатация ресурсов привела к их истощению, разрушению биоценозов и обострению межплеменной конкуренции. За последние тысячелетия апополитейного палеолита население средних широт планеты сократилось в несколько раз.

Радикальной реакцией на верхнепалеолитический кризис стала неолитическая революция — переход части племен к оседлому земледелию и скотоводству. Люди впервые «приступили к сотрудничеству с природой», и экологическая ниша человечества значительно углубилась. С развитием сельскохозяйственного производства вместимость территорий возросла на один, а затем на два и три порядка.

Переход от присваивающего к производящему хозяйству был сопряжен с комплексными изменениями в социальных отношениях и психологии. Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, кормить и охранять животных, которых можно убить и съесть, необходим значительно больший охват причинно-следственных зависимостей. Возросший информационный объем мышления проявился во всех аспектах жизнедеятельности. Существенно расширились социальные связи и ролевой репертуар. Формы коммуникации усовершенствовались настолько, что некоторые археологи усматривают в «революции символов» главную черту неолита.

Отчетливая дифференциация орудий на производственные и боевые способствовала качественно новому типу отношений между сельскохозяйственными и «воинственными» племенами. Воины догадались, что выгоднее охранять и опекать производителей, систематически изымая «излишки» продукции, чем истреблять или сгонять их с земли, а производители — что лучше, откупаясь, пользоваться защитой воинов, чем покидать земли или гибнуть в безнадежных сражениях. Такие формы межплеменного симбиоза и «коллективной эксплуатации» вытесняли геноцид и людоедство палеолита. Как подчеркнул П. Тейяр де Шарден, после неолита даже в самых жестоких войнах «физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором». Современные антропологи, изучающие процесс перехода от изолированных племен к племенным союзам («вождествам»), не раз отмечали: только тогда «люди впервые в истории научились регулярно встречаться с незнакомцами, не пытаясь их убить».

Яркий штрих к картине неолитической революции добавило специальное исследование популяционных генетиков. Вопреки преобладавшему прежде представлению, замена присваивающего хозяйства земледелием и скотоводством произошла не за счет вытеснения или истребления пришедшими со стороны фермерами охотников-собирателей, а за счет добровольного принятия последними новых форм жизнедеятельности. По крайней мере, так было в Европе: большинство современных европейцев являются генетическими потомками кроманьонских охотников, — и, вероятнее всего, Европа не составляет исключения.

Это поистине сенсационное открытие означает, что впервые в истории человечества прогрессивная социальная идея победила не путем физического устранения носителей устаревшей идеи (что было обычным для палеолита), а через «смену ментальной матрицы». Межплеменная конкуренция сместилась в «виртуальную» сферу; историческое развитие обогатилось кардинально новым механизмом, с которым изменились основополагающие реалии общественного бытия...

...В XII–XI веках до н. э. на Переднем Востоке, в Закавказье и Восточном Средиземноморье началось производство железа, которое быстро распространилось также на Индию и Китай. Это резко повысило возможности экстенсивного (в том числе демографического) роста.

Бронзовое оружие было дорогим, хрупким и тяжелым. Войны велись небольшими профессиональными армиями, состоявшими из физически очень сильных мужчин; подготовка и вооружение таких армий было делом весьма дорогостоящим. Найти адекватную замену погибшему воину было трудно, поэтому своих берегли, а врагов в бою стремились истребить как можно больше. Пленных убивали, в рабство уводили женщин и детей, а повиновение покоренного населения достигалось методами террора. Статуи местных богов демонстративно разрушались или «увозились в плен» и т. д. Стальное оружие оказалось значительно дешевле, прочнее и легче бронзового, что позволило вооружить все мужское население; место профессиональных армий заняли своего рода «народные ополчения». Сочетание же новой технологии с прежними военно-политическими ценностями сделало людей раннего железного века необычайно кровожадными. Императоры и полководцы той эпохи высекали на камне хвастливые «отчеты» перед своими богами о количестве уничтоженных врагов, разрушенных и сожженных городов, представленные часто в садистских деталях. Кровопролитность сражений повысилась настолько, что поставила под угрозу сохранение технологически передовых цивилизаций.

Ответом культуры на этот кризис и стал духовный переворот Осевого времени, причины которого, как выше отмечено, до недавнего времени оставались загадкой. На обширном культурно-географическом пространстве великие религиозные пророки, философы и политические деятели задавали тон напряженной работе общества по переосмыслению всей системы ценностей. За несколько столетий неузнаваемо переменился облик культуры. Существенно возросли когнитивная сложность общественного и индивидуального сознания, способность людей к абстрагированию и рефлексии, масштабы родовой идентификации. Мифологическое мышление было впервые потеснено мышлением личностным (критическим), новая инстанция нравственного самоконтроля — совесть — сделалась альтернативой традиционной богобоязни: мудрец воздерживается от дурных поступков не из страха перед карой всевидящих богов, но оттого, что «знает» о последствиях. Враги учились видеть друг в друге людей, понимать и сочувствовать друг другу. Трагедия Эсхила «Персы» стала первым произведением мировой литературы, где война описывается глазами противников.

Эти процессы отчетливо отразились в политических отношениях. Мерилом военного успеха и доблестью стало считаться достижение предметной цели, а не количество жертв. Резко повысилась роль разведывательной информации, а также пропаганды среди войск и населения противника. Складывалась традиция «опеки» царей-победителей над местными богами и жрецами и деклараций о «сожалении» по поводу пролитой крови. Политическая демагогия как средство умиротворения ограничила обычные прежде методы террора. В 539 году до н. э. персидский царь Кир из династии Ахеменидов, захватив Вавилон, обнародовал манифест, в котором сообщалось, что он пришел освободить вавилонян и их богов от их плохого царя Набонида. Гениальное изобретение хитроумного перса скоро приобрело популярность среди полководцев и политиков далеко за пределами Ближнего Востока — в Греции, Индии и Китае...

...Во II тысячелетии н. э. в Европе отчетливо проявились все признаки очередного эволюционного тупика. Развитие сельскохозяйственных технологий стимулировало демографический рост на протяжении нескольких столетий; при этом христианская церковь, ранее призывавшая к отказу от брака и деторождения, уже в IX веке изменила свое отношение на противоположное. Быстро сокращался лесной покров, вода из образовавшихся болот стекала в реки вместе с отходами бесконтрольно растущих городов. Экологический кризис вызвал социальную напряженность, беспорядки и эпидемии. Все более кровопролитными становились войны. В XIV веке «черная смерть» (чума) погубила более трети населения Западной Европы, но даже такое бедствие лишь временно остановило сложившуюся тенденцию.

По свидетельству историков, в XVI веке площадь лесов на территории Москвы и Подмосковья в два раза и более уступала нынешней. Заметим, население этой территории исчислялось тогда десятками тысяч, и можно было бы полагать, что его дальнейший рост приведет к окончательной экологической катастрофе. Кризис сельскохозяйственной цивилизации был смягчен массовой эмиграцией, а также внедрением продуктивных заморских культур (кукуруза, картофель и др.), переходом к использованию каменного угля. «Доиндустриальный рывок», превративший Западную Европу из безнадежного аутсайдера Евразии в мирового лидера, предварялся и сопровождался бурным развитием идей гуманизма, просвещения и прогресса, превосходства активного Духа над пассивной Материей, Будущего над Прошлым. В общественном сознании заметно возросла ценность индивидуального успеха, квалификации и образования. По данным В. А. Мельянцева, на рубеже 1–2 тысячелетий западноевропейские страны по уровню грамотности взрослого населения (как и по другим показателям) уступали ведущим государствам Азии в 2 раза и более, а к началу промышленного переворота превзошли их в 3–3,5 раза.

Достижения в гуманитарной сфере обеспечили комплексный исторический прорыв, оставивший позади сельскохозяйственный кризис. Одновременно они рационализовали чувство превосходства и ориентацию на экстенсивный рост, подкрепленный техническими достижениями.

Власть европейских держав, распространявших огнем и мечом свет разума среди отсталых народов, охватила всю планету, естественные ресурсы которой попадали под контроль метрополий. Вместе с социально-экономическим благополучием и потребностями росла вера граждан в нравственный прогресс и вечный мир, построенный на безусловном превосходстве Западной культуры, европейских ценностей и ума. Войны в дальних краях казались не более чем захватывающими приключениями бравых солдат. Во всех колониальных войнах XIX века европейские потери составили 106 тыс. человек, тогда как потери их противников исчислялись миллионами.

К началу ХХ века резервы экстенсивного роста были исчерпаны, но до отрезвления оставалось еще далеко. О том, что инерция экстенсивного роста и соответствующие настроения продолжали доминировать, можно судить не только по дальнейшим событиям, но и по множеству официальных, мемуарных документов и косвенных данных. Жажда все новых успехов и достижений рождала в умах политиков, интеллигенции и масс радостное ожидание то ли «маленькой победоносной войны», то ли «революционной бури». Наглядной иллюстрацией к сказанному могут служить фотографии, датированные августом 1914 года (начало Первой мировой войны!), на которых изображены многотысячные толпы восторженных манифестантов на улицах Петрограда, Берлина, Вены и Парижа.

Не случайно, что суммарные военные потери европейских стран за 19 век составили около 5,5 млн человек — по нашим расчетам, порядка 15% всех мировых жертв, — а в 20 веке — до 70 млн, т. е. около 60%. Потребовались две мировые войны, Хиросима и многолетнее «равновесие страха», чтобы Европа психологически перестроилась. Надолго ли?..

Сопоставление множества кризисных эпизодов прошлого и настоящего позволяет обобщить некоторые психологические наблюдения. Когда инструментальные возможности агрессии превосходят культурные ограничители и начинается экстенсивный рост, общественное сознание и массовые настроения приобретают соответствующие свойства. С ростом потребностей усиливается ощущение всемогущества и вседозволенности. Формируется представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создает нетерпеливое ожидание все новых успехов и побед. Процесс покорения, а значит и поиска умеренно сопротивляющихся врагов, становится самоценным, иррациональным и нарастающим.

Близость желанных целей усиливает мотивационное напряжение (феномен градиента цели). Согласно же психологическому закону Йеркса — Додсона (закон оптимума), эффективность простой деятельности пропорциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятельности при чрезмерной мотивации падает. В этом один из источников опасности.

Еще один психологический эффект — эффект уплощения — состоит в том, что эмоциональное напряжение уменьшает размерность сознания. Снижается когнитивная сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся элементарными, в то время как объективно с ростом технологических возможностей задача сохранения социальной системы становится более сложной. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения (1) не только не растет соразмерно знаменателю, но, напротив, падает. Углубляющийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества.

Изучая предпосылки революционных кризисов, американский психолог Дж. Девис показал, что им всегда предшествует рост качества жизни. В какой-то момент удовлетворение потребностей несколько снижается (часто в результате демографического роста или неудачной войны, которая мыслилась как «маленькая и победоносная»), а ожидания по инерции продолжают расти. Разрыв порождает фрустрации, положение кажется людям невыносимым и унизительным, они ищут виновных — и агрессия, не находящая больше выхода вовне, обращается внутрь социальной системы. Эмоциональный резонанс провоцирует массовые беспорядки. Часто это становится завершающим актом в трагикомедии предкризисного развития.

Динамика удовлетворения потребностей и революционная ситуация. Ряд фактов свидетельствуют о том, что во второй половине ХХ века произошли обнадеживающие сдвиги в общественном сознании. Многолетнее воздержание от применения самых разрушительных видов оружия, образование межгосударственных коалиций, не направленных против третьих сил, целенаправленные и часто эффективные экологические мероприятия — все это по существу не имеет прецедентов в истории человечества. Возникла надежда, что культуры западного типа уже выработали прочный резерв рационального контроля над инстинктивными импульсами линейной экспансии.

Но, к сожалению, ход событий после безусловной победы одной из сторон в холодной войне показывает, что степень зрелости политического мышления даже в самой продвинутой из современных культур не отвечает требованиям, налагаемым наличным технологическим потенциалом.

Абрис истории глобальных антропогенных кризисов и революционных переломов.

1. «Палеолитическая революция» (0,7–1,2 млн лет назад) — появление стандартизированных орудий, начало систематического использования огня и, возможно, переход большинства гоминид от преимущественно собирательного к охотничьему образу жизни. Первичное формирование в нижнем палеолите надынстинктивных протокультурных регуляторов, ограничивших агрессию внутри стада за счет переноса ее на «чужаков». Имеются основания полагать, что решающим фактором стало развившееся у некоторых представителей Homo habilis воображение и обусловленные этим невротические страхи. Боязнь мертвецов, которым приписывалась способность мстить обидчику, не только сдерживала агрессию, но и стимулировала противоестественную заботу о беспомощных сородичах.

Искусственное ограничение агрессии служило условием выживания ранних гоминид, столкнувшихся с экзистенциальным кризисом антропогенеза: как отмечалось, убойная сила оружия (галечные отщепы, кости, палки) несоразмерна прочности черепа и, главное, силе инстинктивного торможения. Выжили те немногие стада, в которых сформировались дополнительные, сверхприродные факторы регуляции отношений. В них сохранилось и продолжало развиваться семейство гоминид.

2. «Верхнепалеолитическая революция», или «культурная революция кроманьонцев» (30–35 тыс. лет назад) — переход от среднего к верхнему палеолиту с окончательным вытеснением неандертальцев. Многократно возросла продуктивность использования каменного сырья, резко увеличилась доля орудий из кости и рога (что дало людям относительную независимость от природных источников кремня); заметно усовершенствовались знаковые системы коммуникации, включая, по-видимому, членораздельную речь, появились двухмерные изображения (наскальные рисунки)...

Почему палеоантропы, создавшие развитую культуру Мустье и десятки тысяч лет доминировавшие над своими современниками неоантропного типа (протокроманьонцами), оказались теперь не способны им эффективно противостоять? Приходится предположить, что культура Мустье в тот момент переживала тяжелый кризис, хотя содержание его не совсем ясно. Известны две гипотезы, касающиеся данного вопроса, и обе хорошо согласуются с гипотезой техно-гуманитарного баланса.

Одна построена на том факте, что значительная вариативность материальной культуры неандертальцев сочетается с отсутствием следов «духовной индустрии». Свобода выбора физических действий при недостатке духовных регуляторов (неразвитость анимистического мышления характерного для культур верхнего палеолита) порождала невротический синдром, который проявлялся в асоциальном поведении со «всплесками неуправляемой агрессивной энергии». Еще одна гипотеза связывает кризис позднего Мустье с экологией: неандертальцы додумались выжигать растительность, увеличивая тем самым продуктивность ландшафтов, но это привело к губительному для них сокращению биоразнообразия.

3. «Неолитическая революция» (X–VIII тыс. до н. э.) — переход от высокозатратного присваивающего (охота, собирательство) к производящему хозяйству (земледелие, скотоводство), сопровождавшийся сменой нормативного геноцида и людоедства зачаточными формами коллективной эксплуатации. Образование вождеств (chiefdom), объединивших сельскохозяйственные и «воинственные» племена в многотысячные сообщества, где исключалась исконная враждебность первобытного человека к любому незнакомцу.

Глубокая комплексная перестройка стала ответом на кризис верхнего палеолита, предельно обострившийся из-за небывалого развития охотничьих технологий, которое привело к истреблению популяций и целых видов животных и ужесточению межплеменной конкуренции. В процессе верхнепалеолитического кризиса предшествовавший ему демографический рост сменился резким сокращением населения (по некоторым данным, до 8–10 раз), и лишь с освоением сельскохозяйственных приемов население вновь стало быстро расти.

4. «Городская революция» (V–III тыс. до н. э.) — образование крупных человеческих агломераций, строительство ирригационных каналов, появление письменности и первых правовых документов, регламентировавших сосуществование при высокой концентрации и совместной деятельности больших коллективов. Последовала за распространением бронзовых орудий, очередным демографическим взрывом и обострением конкуренции за плодородные земли и животноводческие угодья.

5. «Революция Осевого времени» (середина I тыс. до н. э.): в передовых, но еще слабо связанных между собой обществах за очень короткий промежуток времени появились мыслители, политики и полководцы нового типа — Заратуштра, иудейские пророки, Сократ, Будда, Конфуций, Кир, Ашока, Сунь-цзы и др., — преобразовавшие до неузнаваемости облик человеческой культуры. В ту эпоху авторитарное мифологическое мышление впервые стало вытесняться мышлением критическим, оформились общие представления о добре и зле, о личности как суверенном носителе морального выбора, сформировалась высшая инстанция индивидуального самоконтроля — совесть как альтернатива безраздельно доминировавшей прежде богобоязни. Изменились цели и методы ведения войны: количество жертв перестало служить мерилом боевого мастерства и предметом похвальбы, примитивное насилие и террор частично уступали место приемам агентурной разведки и «политической демагогии»...

Осевому времени предшествовало вытеснение дорогостоящего, тяжелого (подвластного лишь физически очень сильному мужчине) и хрупкого бронзового оружия железным, более дешевым, легким и прочным, а профессиональных армий — массовыми. В результате войны сделались чрезвычайно кровопролитными, и это при сохранении прежних ценностей и норм грозило крахом наиболее развитых обществ. Таким образом, духовная революция Осевого времени стала ответом культуры на опасный разрыв между новообретенной технологической мощью и качеством выработанных предыдущим историческим опытом механизмов сдерживания.

(Указанные стадии, хотя и с хронологическим отставанием, успели пройти также изолированно развивавшиеся культуры Америки. Имеются свидетельства того, что появление европейских завоевателей застало передовые общества обоих американских континентов в состоянии глубокого кризиса и в преддверии духовной революции аналогичной Осевому времени. Аборигены же другого изолированно развивавшегося континента — Австралии — сохранили образ жизни, культуру и психологию палеолита, не успев пережить верхнепалеолитического кризиса, неолитической революции и т. д.)

6. «Промышленная революция» — внедрение «щадящих» технологий механизированного производства с более высокой удельной продуктивностью. Предварялась и сопровождалась развитием и распространением идей гуманизма, равенства, демократии, международного и индивидуального права, становлением ценностного отношения к феноменам войны и мира. Промышленной революции предшествовал затяжной кризис сельскохозяйственной культуры в Западной и Восточной Европе (XI–XVII века) с бесконтрольным экстенсивным ростом, повсеместной вырубкой лесов, разрушением экосистем, массовыми смертоносными эпидемиями. Развитие сельскохозяйственных технологий обернулось очередным эволюционным тупиком, как задолго до того — развитие охотничьих технологий. В свою очередь, становление промышленного производства, повысив энергетическую мощь человеческого усилия, дало новый импульс демографическому росту, экологическим и геополитическим амбициям. Как и прежде, разрешение одного кризиса стало началом дороги к следующему...

7. «Информационная революция». Уже в середине ХХ века пришло ощущение того, что планетарная цивилизация приближается к очередному кризису, и обстоятельства его могут быть принципиально описаны схемой техно-гуманитарного дисбаланса. За сто лет энергетическая мощь боевых орудий возросла на 6 порядков (!). Интеллект достиг такого операционального могущества, что выработанные в предыдущем историческом опыте средства сдерживания перестали отвечать новым требованиям; носитель разума опять сделался смертельно опасным для самого себя...

Биологическая эволюция становится бесспорным фактом только тогда, когда мы, отвлекаясь от конкретных популяций, видов и даже биоценозов, рассматриваем историю жизни по геохронологической шкале. Как биосфера служит единственным реальным носителем биологической эволюции, так человечество является исключительным субъектом эволюции социальной. Пока обзор ограничен историей отдельных народов, стран и «цивилизаций» и даже биологических видов — от Homo habilis до неоантропа сменилось, по меньшей мере, четыре вида гоминид, — мы видим взлеты, падения, циклы и переплетенные кусты разнонаправленных движений. Между тем имеется множество эмпирических доказательств того, что со времен каменного рубила (поразительно идентичного на всем пространстве ойкумены архантропов, от Африки до Китая) культура оставалась единой системой.

Только с признанием этого обстоятельства становится возможным вычленить историю как драматически противоречивый, но последовательный процесс, в котором лидирующая роль попеременно переходила от одного региона к другому. Ни чередование лидирующих этносов, ни даже чередование биологических видов не отменяло преемственность долгосрочных изменений материальной и духовной культуры.

Методом эмпирических обобщений мы выделили пять сопряженных векторов, из которых складываются изменения, прослеживаемые на протяжении сотен тысяч лет: рост технологической мощи, численности населения, организационной сложности, информационной емкости интеллекта, а также совершенствование механизмов культурной регуляции.

Сравнивая состояния культуры до и после антропогенных кризисов, можно заметить, что успешное преодоление кризиса каждый раз обеспечивалось комплексом изменений по всем указанным параметрам:

— Возрастала удельная продуктивность технологий — объем полезного продукта на единицу вещественных и энергетических затрат. Это типичный признак перехода от экстенсивного к интенсивному развитию: при монотонном увеличении массы потребляемых ресурсов эффективность их использования снижается, а более совершенные технологии обеспечивают «рост КПД общественного производства или, что то же самое, уменьшение приведенных энергозатрат на единицу общественного продукта».

— Расширялась групповая идентификация, усложнялись организационные связи, и росла внутренняя диверсификация общества. Влияние внутреннего разнообразия на удельную эффективность производства, а также на экологическую и геополитическую устойчивость общества служат предметом специальных исследований и являются частными выражениями общесистемного закона Эшби.

— Увеличивалась информационная емкость мышления — когнитивная сложность, охват отражаемых зависимостей и т. д. Опосредованная связь этих интеллектуальных качеств со сложностью технологий и социальных отношений также подтверждается соответствующим анализом.

— Совершенствовались приемы межгруппового и внутригруппового компромисса — система культурных ценностей, мораль, право, методы социальной эксплуатации, цели и формы ведения войны; в итоге политические задачи, как и хозяйственные, могли решаться ценой относительно меньших разрушений.

— Тем самым экологическая ниша человечества углублялась и расширялась; складывались условия для нового роста населения, а также социальных потребностей и притязаний, и... начиналась дорога к следующему эволюционному кризису.

Пытаясь привести к общему знаменателю векторы долгосрочных исторических изменений, мы обнаруживаем парадоксальное обстоятельство, в корне противоречащее расхожим сентенциям экологов. А именно, кардинальное разрешение кризисов в социоприродных отношениях достигалось не приближением к природе, а напротив, очередным удалением общества и его природной среды от естественного (дикого) состояния.

Действительно, охота и собирательство естественнее земледелия и скотоводства, сельское хозяйство естественнее промышленности, промышленное производство естественнее информационного. Расширение и углубление экологической ниши человечества в каждом случае обеспечивались усиливающейся опосредованностью отношения людей к природе и друг к другу.

Тенденция «удаления от естества» как конструктивного ответа на антропогенные кризисы настолько отчетлива и неизменна, что логично экстраполировать ее и на обозримую перспективу. Это помогает ориентироваться в разноголосице взаимоисключающих прогнозов, проектов и рекомендаций, отличая реалистические модели от утопий.

Библиография

Арманд А. Д., Люри Д. И., Жерихин В. В. и др. Анатомия кризисов. М., 1999

Боринская С. А. Генетические аспекты социальной эволюции / Междисциплинарный анализ социальной эволюции: концептуальные и математические модели. М., 2003

Голубев В. С., Шаповалова Н. С. Человек в биосфере. М., 1995

Григорьев А. А. Экологические уроки прошлого и современности. Л., 1991

Коротаев А. В. Некоторые экономические предпосылки классообразования и политогенеза / Архаическое общество: узловые проблемы социологии развития. М., 1991

Коротаев А. В. Факторы социальной эволюции. М., 1997

Коротаев А. В., Крадин Н. Н., Лынша В. А. Альтернативы социальной эволюции. М., 2000

Мельянцев В. А. Восток и Запад во втором тысячелетии: экономика, история и современность. М., 1996

Назаретян А. П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры: Синергетика исторического прогресса. М., 1996

Назаретян А. П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: М., 2001

Назаретян А. П. Архетип восставшего покойника как фактор социальной самоорганизации // Вопросы философии. 2002. № 11

Назаретян А. П. Агрессивная толпа, массовая паника, слухи: Лекции по социальной и политической психологии. СПб.; М., 2003

Назаретян А. П. Антропогенные кризисы прошлого и настоящего // Вестник РАН. 2004. № 2 (В печати)

Померанц Г. С. Опыт философии солидарности // Вопросы философии. 1991. № 3

Урланис Б. Ц. История военных потерь. СПб., 1994

Чайлд Г. Прогресс и археология. М., 1949

Человек и война. «Круглый стол» ученых // Общественные науки и современность. 1997. № 4

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991

Davis J. Toward a Theory of Revolution / Studies in Social Movements: A Social Psychological Perspective. N.Y., 1969

Diamond J. Guns, Germs, and Steel. The Fates of Human Societies. N.Y.; London, 1999

Spier F. The Structure of Big History. From the Big Bang until Today. Amsterdam, 1996

Toffler Al. The Third Wave. N.Y., 1980

Wilson E. O. On Human Nature. Cambridge, 1978

Тема № 333

Эфир 23.12.2003

Хронометраж 41:05

www.ntv.ru

Сайт управляется системой uCoz